стукнет пятьдесят пять. Просто поразительно, до чего быстро летит время, притом что дни тянутся мучительно долго, а уж вечера и вовсе нескончаемы! Не успеешь оглянуться, а ты уже человек в годах, и недоумеваешь, как это могло произойти, даже если, подобно Грегору, каждую секунду смотришь на часы, которые, впрочем, дают весьма приблизительное представление о времени — необъективное, чтобы не сказать обманчивое.
Поскольку Грегор находится в состоянии беспрестанной тревоги, а главное, его без конца преследуют неудачи и неприятности, которые, как он считает, ему подстроили недруги, ему следовало бы наконец задуматься о своем характере, пересмотреть свои методы работы и скорректировать свои отношения с окружающим миром. Для этого есть серьезные основания, но, похоже, Грегору такое даже в голову не приходит. Самонадеянный, уверенный в себе, Грегор ни на йоту не изменил своим привычкам: он по-прежнему каждый вечер посещает светские приемы, одевается тщательней, чем когда-либо, следуя предписаниям модных журналов, и сохраняет за собой люкс-апартаменты в «Уолдорфе». Кроме того, в гостинице он раздает всем подряд, от метрдотеля до швейцара, царские чаевые, такие же несоразмерные, как его самомнение, покупает в газетах огромные рекламные пространства, на которых оправдывается по всем статьям, приписывая себе авторство любого нового открытия, выдвигая абсолютно сырые идеи, не подкрепленные никакими экспериментами, обливая презрением конкурентов, да и просто современников, — короче говоря, вызывает у окружающих все большую и большую антипатию.
Все это стоит немалых денег, а он теперь остался совсем без гроша, залез в долги и живет не по средствам, исключительно в кредит. Морган, заботясь о том, чтобы Грегор совсем уж не пропал, изредка подкидывает ему из жалости кое-какие крохи, но их все равно не хватает, чтобы покрыть все его расходы, а главное — человека ведь не переделаешь! — Морган по-прежнему оформляет их в виде займа. Пытаясь найти дополнительные средства, Грегор снова начинает устраивать в своей лаборатории впечатляющие представления, на которые он мастер, приглашая немногих зрителей, из тех, кого еще можно найти в среде толстосумов, чтобы завлечь их своими фокусами и выжать необходимые деньги. Правда, теперь он держит ухо востро и, желая свести риск плагиата к минимуму, не подпускает к себе ни одного ученого, одних лишь богачей — эта публика слишком невежественна, чтобы красть его идеи.
В остальное время он ежедневно, точно в полдень, является в штаб-квартиру своей фирмы. У входа его встречает пара ассистентов, которым он оставляет свою шляпу, перчатки и трость; затем он идет к себе в кабинет, где уже заботливо опущены шторы и задернуты портьеры, так как Грегор может сосредоточиться лишь в полной темноте. Свет впускают в комнату только во время грозы, и тогда он лежит в одиночестве на своем диване с черной шерстяной обивкой, наблюдая за небом и молниями, которые низвергаются на Нью-Йорк. Однако, не говоря уж о том, что он становится все менее обходительным, а его характер — все более желчным, некоторые подозрительные признаки в его поведении говорят о том, что и психика его начинает давать сбои. Если он и раньше беседовал сам с собой, произнося нескончаемые монологи во время работы, то теперь обеспокоенные ассистенты слышат сквозь дверь, притом плотно обитую, его длинные торжественные речи во время грозы. Похоже, он обращается к самим молниям, как к своим служащим, детям, ученикам или равным себе, с удивительно разнообразными интонациями — то умиротворенными, строгими, жалобными, то вдохновенными или угрожающими, насмешливыми или напыщенными, смиренными или надменными.
Хуже того, вскоре Грегор при любых обстоятельствах, даже после грозы, как бы ясно или хмуро ни выглядело небо, начинает разглагольствовать, совершенно забывая о чувстве меры и высказывая мысли о собственном величии, до такой степени нескромные и навязчивые, что его друзья, вернее, те немногие, что еще могут называться таковыми, пытаются защитить беднягу от его собственных громких заявлений.
Страдал Грегор манией величия или нет, нам не известно, но именно в этот период он изобрел электромеханический двигатель — турбину нового типа. Вы скажете: подумаешь, турбина, она и есть турбина, но в данном случае нет никаких сомнений, что это совершенно особенная модель. Она, безусловно, легче и мощнее прежних, и ее свойства ясно говорят о том, что Грегора по-прежнему можно считать первоклассным изобретателем, которому его творение принесет новую славу. Сам же он, верный своей любви к преувеличениям, без ложной скромности объявляет, что не видит никаких пределов для мощности своей турбины, что отныне она будет обеспечивать бесперебойное функционирование всех автомобилей, грузовиков, аэропланов и поездов, не говоря уж о теплоходах, которые, благодаря ей, смогут благополучно пересекать Атлантический океан за три дня. Такая турбина одинаково успешно будет работать и на паре, и на бензине, обойдется при производстве дешевле традиционных двигателей внутреннего сгорания и покажет себя одинаково эффективной и незаменимой в таких областях, как сельское хозяйство, ирригация, добыча ископаемых, а также для таких устройств, как гидравлические передачи и рефрижератор. Приветственные возгласы, овации, слава и новые надежды; Грегор пыжится пуще прежнего, нахваливая распрекрасные качества своей турбины, которая на первых показах проявляет себя блестяще, хотя очень скоро становится ясно, что ее достоинства не так уж бесспорны.
Возможно, это признак угасания творческого гения Грегора: он вынужден признать, что из-за ошибки в предварительных расчетах стоимость производства его турбины оказалась значительно выше, чем он думал. Вдобавок он не предусмотрел еще одного: высокая скорость вращения ее лопастей шла во вред качеству — намного превосходя скорость прежних машин, она была до того велика, что ни один металл не смог бы долго выдерживать такой режим. Следовательно, новой турбине конец.
Конец пришел и Джону Пирпонту Моргану, отошедшему в мир иной как раз в эти дни. Поскольку Морган до сего момента был, хоть и скрепя сердце, главным кредитором Грегора, он завещал эту обязанность, вкупе с остальными делами, своему сыну, к которому незамедлительно поступила просьба об очередном вспомоществовании.
Кстати, и году приходит конец. В преддверии праздников, когда принято желать людям веселого Рождества, Грегор посылает Моргану-младшему письмо соответствующего содержания. Но в конце своего поздравления он все-таки пишет: «Времена нынче тяжелые, и я, честно говоря, нахожусь в безнадежной ситуации. Мне позарез нужны деньги, но я нигде не могу получить субсидии. Вы и только Вы можете мне помочь, и я, умоляя о поддержке, желаю Вам веселого Рождества!»
Потом, решив утешиться, он идет кормить голубей в Резервуар-сквер, который теперь называется иначе, — его переименовали в Брайант-парк, предварительно выстроив поблизости большую публичную библиотеку; в этот парк он теперь наведывается каждый день. Его светская жизнь поутихла, и он променял ее на общество этих мерзких пернатых, сохранив к ним былую привязанность.
Итак, он входит в парк, и не успевает еще вынуть из карманов пакетики с зерном, принесенные голубям в качестве рождественского гостинца, как эти отвратительные создания, тотчас признавшие своего кормильца, налетают на него всей стаей, с жадностью, какая не снилась и хищникам; воркуя хриплым громким хором, они облепляют его своим грязным серым пухом и жадно лезут острыми клювами в надорванные карманы. Грегор, сплошь заляпанный пометом этих тварей, еле дыша и боясь их спугнуть, стоит неподвижно возле парковой ограды, а прохожие по другую ее сторону, с большими подарочными пакетами в руках, останавливаются в тени и глазеют на него, пожимая плечами.
22
Ох уж эти рождественские праздники — Грегор давно знает им цену. Как бы надежно ни защищался он от стужи, сколько бы ни кутался в теплые шарфы и ни запасался терпением, холод все равно пронизывает его насквозь, забираясь внутрь через самые крошечные лазейки, леденя тело и душу. Правда, Грегор и на сей раз основательно подготовился к этому неизбежному бедствию, решив держаться стойко и принимать ситуацию как она есть, но, увы, результат все тот же: он не в силах совладать с унынием, в общем, плохо дело.
В эти дни ничто ему не мило, даже рассуждения его утратили обычную последовательность. Если снег не идет, он сетует на это, считая, что так не годится: уж коли настала зима, снег, по крайней мере, украсил бы пейзаж. Но если в ответ на его сетования начинается снегопад, он сожалеет об этом еще сильней, ведь скоро все это превратится в грязь. Да и с подарками та же история. Если он их получает, они слова доброго не стоят. Если не получает, тем более. Точно так же с праздничными застольями, когда люди
