«Они ненастоящие, поэтому никого не жалей...» Голова атамана вдруг заработала ясно и чётко. — Встань вот так, к свету, — распоряжался человекомучитель. — Чтобы всё было видно. Ты лучину-то выше держи, эфиоп мракообразный! А ты не торопись разболокаться! Я сейчас с тебя одёжу срезать буду...
Красавица-Лука ахнула и откинулась назад. Но не затем, что сомлела, а затем, чтобы достать из-за голенища кинжал.
По совести-то Простатилу следовало бы неторопко резать до рассвета на мелкие составные части, но тут уж было не до хорошего.
Кинжал вошёл насильнику в низ живота с изрядным проворотом. Он тоненько завизжал. Снизу донёсся одобрительный хохот.
Свистнул ятаган Тиритомбы, и голова челове-комучителя слетела на чистые половики. Из осиротевшей шеи хлынула кровиша.
— Практичный всё-таки красный цвет, — сказал атаман. — Правильный сарафан я подобрал... Эй, верный паж! Что делать-то будем? Со всеми нам не совладать...
А Тиритомба тем паче никого доселе не лишал жизни. Ему в шайке не доверяли даже кур и гусей. Но сейчас чёрное лицо его сделалось таким страшным, что Лука отпрянул и не понял — то ли он, Лука, испугался, то ли его девичья оболочка.
— Резать всех! — прохрипел арап. — И пусть никто не уйдёт нерезаным...
Лука поглядел на окошко. Оно, разумеется, было затянуто бычьим пузырём, но имелась и решётка...
Атаман вытащил её без труда и поглядел вниз. То ли случайно, то ли намеренно под окошком были - грудой навалены всякие железки — вилы, грабли, рожны... Прыгни-ка!
Лука приоткрыл дверь и глянул в залу.
Разбойники уже не шумели и не галдели. Они сгрудились вокруг грамотного, хоть и киластого, Афоньки. Афонька же угольком чертил на столешнице какие-то цифры и фигуры. Мешок стоял в стороне, и никто не смел к нему прикоснуться до окончания дележа.
Женщина в платье горянки продолжала сидеть наособицу и никакого участия в разделе добычи не принимала.
— Должно быть, это жена черкеса Алабашлы, — шепнул поэт атаману. — По их обычаю в мужские дела баба не лезет...
В мужские дела баба действительно не лезла, а полезла она к себе под платье. Что-то сверкнуло, и разбойник Родимчик как-то странно закачался. Потом стал распадаться надвое и распался примерно до пупа. А горянка сидела себе безучастно.
Разбойники с недоумением глядели друг на друга. Потом полезли за оружием.
Тиритомба не растерялся, шмыгнул в горницу и вернулся с лысой башкой Простатилы, держа её за ухо. Башку он швырнул на стол. Башка попала как раз в бутыль с брагой. Белёсая жидкость смешалась с красной...
Разбойники поражённо поглядели вверх, увидели белеющий оскал Тиритомбы и окровавленный тюрбан.
И тут же к навершию Простатилы присоединилась голова черкеса Алабашлы. Горянка всё так же скромно сидела на своём месте.
— Не жена, значит, — решил Радищев. — Ну что, прыгаем?
И благородная дама со своим верным пажом прыгнули. Красный сарафан при этом взлетел круто вверх, и лиходеи растерялись: то ли им глядеть на останки боевых товарищей, то ли любоваться прелестями женского тела.
Горянка не преминула этим воспользоваться, а Филька схватился одной рукой за живот, другой за спину. И там, и там из него текло.
Атаман и поэт озверели — да ведь у них и выхода другого не было. Тиритомба визжал, орудуя ятаганом, выкрикивал свои непонятные слова. Лука схватил табурет и принялся крушить головы. Тут и горянка к ним присоединилась.
— Аи, джигит девка! — одобрила она Луку хриплым басом, вытаскивая кривой клинок из Дедюли.
Разбойники отбивались кое-как. А не пей ни перед делом, ни во время его!
— Килу ему отсеки! — приказала красавица верному пажу, указывая на Афоньку кинжалом.
Афонька не порадовался, лишившись привычного недуга...
Как следует дрались только трезвые Пихтуган и байбак. Сторож, даром что байбак, едва не поразил горянку остриём протазана, но Лука впору подставил свой табурет.
— Ты мне родной сестра будешь! — пообещала горянка и тут же обкорнала байбаку руки. — Совсем дрянь арслан-абреки были, — сообщила она, подводя итог боевым действиям и вытерла шашку об волосы Фильки Брыластого.
Лука схватил драгоценный мешок и взвалил его на спину. Тиритомба побежал наверх за узлами: зря говорят, что все поэты не от мира сего!
Наконец все трое оказались на дворе, залитом лунным светом.
— Кто ты, прекрасная амазонка? — дрожащим голосом спросил поэт горянку. — Открой лицо своё, чтобы я мог запечатлеть на устах твоих горячий поцелуй!
Горянка ответила незнакомым, но вполне понятным кратким словом. Потом подняла свою занавеску. Под ней помещались грозные очи, торчащие усы и чуть тронутая сединой борода.
— Рахит-бек из Секир-аула! — гордо сказала горянка. — Вы мне теперь сестра и брат. Мой жизнь — вам жизнь. Мой сакля — вам сакля. Сейчас будем дом грабить...
— Погоди, — сказал Радищев. Возвращаться на место жуткого побоища ему не хотелось. — Ну, я-то в женском обличье понятно почему. А тебе-то оно зачем?
— Обычай требует, — вздохнул Рахит-бек. — Пока за отец не отомщу, чоху и папаху не надену. Так положено.
— Кто же отца твоего обидел? — спросил Тиритомба. Он был страшно разочарован тем, что боевитая горянка оказалась джигитом. Второй раз за день такой облом!
— Кесарев абрек, собака! Он отца грудь кинжал бросал! — прорычал Рахит-бек. — Я его кишки свиньям бросать буду! Он и в Риме не спрячется!
— Вот совпадение — и нам в ту же сторону! — воскликнул атаман. — А твоего обидчика не кличут ли Микелотто?
— Он! Он, слуга шайтана! Слушай, дорогая, а пошли вместе? Кони добрые, вмиг нас домчат...
— Нельзя нам верхами, — вздохнул Радищев. — У нас клятва своя — пешком до Рима добираться...
— Погодите, — вспомнил поэт. — А наблюдатели-то? Они же увидят, что здесь произошло?
— Пусть, — сказал атаман. — Пусть увидят, как батюшка наш Липунюшка Патифоныч с разбойниками расправляется... Друзья мои, да ведь мы теперь спокойно дойдём до рубежа! Все злодеи повержены!
— Кабы так, — вздохнул Тиритомба.
— Пойдём хабар брать, — настаивал Рахит-бек.
— Протиивно... — простонал Радищев. Но вопрос о хабаре решился сам собой. Жгучий Блондин очнулся от удара табуреткой, но не совсем, и, по своей привычке, поджёг залитый кровью дом. И даже попытался из него выбежать...
... — Хороший у тебя клинок, — завистливо сказал атаман.
— Гурда настоящий, — объяснил Рахит-бек. Отблески пламени горели на обагрённом лезвии шашки. — Бери, сестра! По-нашему не положено бабам оружие, но в Арсланстане ведь всё не как у людей...
— Да нет, не смею, — потупилась красавица-Лука.
— Бери, бери, — прошипел арап. — Не возьмёшь — обида кровная!
Горцы живо интересовали поэта, он узнавал об их обычаях из книг. И даже задумал балладу о том, как отважный ерусланец томится в горском плену, а красавица из местных помогает ему бежать...
Лука принял клинок и благодарно прижал его к груди — всё равно красное на красном не видно...
