что-то из нее понять, человек всегда в итоге оказывается перед элементарным выбором — да или нет, рискнуть или не высовываться, прыгнуть или не прыгнуть в пролом, в брешь последующего момента. В конце концов, это вопрос выживания. Друг или враг перед тобой, противник или союзник, вот что всегда важнее всего, да только здесь оба — один и тот же человек, оба — это я. Никого больше здесь нет, я наедине с самим собой, и, значит, ответ может быть только один: передо мной враг. Худший мой враг — я сам. Я знаю, что у него сейчас в голове: профессиональная подготовка говорит ему: «Беги!», инстинкт кричит: «Убей!», а разум отчаянно пытается заставить его взять себя в руки и разобраться, черт побери, во всем этом безумии. Я вижу, как он смотрит на меня, вижу застывший в его глазах вопрос: «Кто он? Что ему нужно?» Он смотрит на меня так, как я, когда был им, смотрел на будущего себя. Смотрит с тем невольным содроганием, с тем пронзительным, до мурашек, ужасом, какой бывает, только когда по-настоящему узнаешь себя, предстаешь перед собой самим и противостоишь самому себе, когда стоишь перед реальной перспективой самоуничтожения. Он смотрит, но не видит, и только в преодолении разрыва между первым и вторым — мой единственный шанс, только на этом поле я могу попытаться изменить то, что изменить невозможно. Его глаза уже устремлены на меня, и, значит, менять нужно не то, что перед ним, не направление взгляда, а направление мыслей, не явление, а восприятие. Не то, что я вижу, а то, как я это вижу. Я должен заставить его увидеть то, на что он смотрит, увидеть меня, себя, нас обоих, увидеть то, что вижу я — и он тоже. Если бы только оба мы могли увидеть себя глазами другого, а не только своими, наши взгляды, взгляд из прошлого и взгляд из будущего, слились бы в один, направленный в настоящее, мы разглядели бы, как оно разделяет нас, два зеркальных отражения по разные стороны оси времени. Если бы мы могли смотреть не только вперед-назад вдоль этой оси, но и взглянуть со стороны на нее саму, заглянуть внутрь черного ящика «Теперь», если бы мне удалось показать его другому я, он понял бы, узнал бы то, что знаю и понимаю я сейчас — необязательно, чтобы все и всегда шло так, как надо, чаще всего так просто не бывает. Он узнал бы то, что знаю я, а я получил бы то, что есть у него — свободу воли, свободу действий, возможность сделать что-то по-другому, изменить решение, не побояться войти в следующий миг бытия. Возможность принять то, что я отказывался принять бесчисленное число раз, снова и снова загоняя себя в петлю. Возможность двинуться дальше. В общем, все это было бы здорово и жизнеутверждающе, хотя и не очень понятно, вот только проблема остается в том, что я как полный придурок застрелил себя в первый раз, а значит, застрелю и в любой другой. Другими словами, сейчас он пальнет, а я и поделать ничего не могу, потому что и тогда ничего не мог с собой поделать.
Интересно, сколько раз я уже облажался? Сколько раз я стоял вот так перед собственным отражением, перед самим собой, пытаясь заставить его поверить, заставить не бояться, заставить сделать шаг вперед и выступить из накатанной колеи? Сколько еще понадобится, чтобы это наконец произошло, сколько циклов стирания/восстановления мне предстоит, сколько смертей и самоубийств, сколько раз мне придется уничтожить самого себя, прежде чем я что-то пойму и осознаю?
МИВВИ была права. Я не могу ни сказать, ни сделать ничего другого не так, как тогда, иначе я окажусь в другой вселенной, которая может выглядеть совершенно так же, как эта, но в которой я не буду помнить того, что помню сейчас, в которой я не узнаю, где искать отца, и не смогу использовать свой шанс найти его. Что же мне остается? Только одно-единственное, в чем есть смысл: сказать то, что я сказал тогда. Сказать правду.
— Ты найдешь все в книге, — говорю я.
Мы как две стороны бесконечно тонкой монеты, стороны которой все больше и больше сближаются друг с другом. Толщина монеты уменьшается до невообразимых значений, стремясь к нулю, и между нами не остается ничего и никого, ни материальных, ни духовных различий, мы сливаемся воедино. Я настоящий — тот предел сходимости, к которому стремятся я прошлый и я будущий. За миг я прожил целый месяц, целую жизнь, составленную из воспоминаний. Целая жизнь может пройти на нуле. Я могу бесконечно стремиться к некоему пределу своего существования, к границе, на которой я стреляю в себя, и все же не достигать ее. Стремиться и не достигать собственного предела — себя самого, стремиться и не достигать предела «Теперь».
— Книга — ключ ко всему, — добавляю я. Это все, что я мог сказать, и я изо всех сил надеюсь, что сказанного достаточно.
Мои губы еще шевелятся, звуки еще не замерли, последний слог висит в воздухе, когда наступает самый томительный момент в моей жизни, самая длинная ее секунда. Замерев, мы смотрим друг на друга, и другой я пытается понять, что такого знаю я, чего он не знает, а знаю я то, что ничего такого я не знаю. Я не знаю ничего такого, чего бы он не знал. Все это уже есть там, в его душе, в мыслях. Ему нужно лишь вспомнить. Ничего не изменилось за тот миг, что я провел внутри капсулы. Я блуждал по своей памяти, видел то, чего не было, но должно было быть, я прошел через петлю, но та, как и книга, являлась лишь формой настоящего, линией, которую сложили вкруговую, перехлестнули через саму себя и затянули в тугой узел текущего момента. Петля схлопнулась в точку, как это происходит и с настоящим — оно появляется, только когда подумаешь о нем, сходно с текстом той книги. И если я не могу изменить прошлое, то настоящее изменить мне под силу. Но как мне убедить того, другого я, не произнося больше ни слова, только думая, только зная? Мы движемся навстречу друг другу, и я вижу вдруг, что понимание приходит и к нему тоже, мы оба почти достигаем его, и когда я заканчиваю предложение, он уже знает и я знаю, и он знает, что я знаю, и я знаю, что он знает.
Я протягиваю руку и кладу ее на пистолет. Пистолет опускается. Я вздыхаю с облегчением: все, конец.
И — боль.
Потому что, ну да, тут уж ничего не поделаешь. Я выстрелил в себя первый раз, который стал любым, каждым и всяким. Единственным. Другого не будет. И в этот раз все то же. Больно мне, потому что он, как и я тогда, опустил ствол, но все равно, как и я тогда, нажал на курок, и боль ужасная, о господи, как же мне больно, а-а-а, больно-то как, до чего же больно, но я справлюсь, главное, что все прошло, все идет, происходит так как надо, как должно было произойти. Он стреляет, волновая функция коллапсирует, все сходится. В каком-то смысле один из нас умирает, в каком-то умирают оба, в каком-то не умирает никто.
Когда это происходит, вот что происходит на самом деле: странноватый парень в ангаре стреляет себе прямо в живот, потом бросается в свою машину времени и, открыв какую-то коробку, завороженно смотрит на то, что внутри — что-то вроде игрушечной, миниатюрной модели мира, но для него в ней, по- видимому, открывается глубокий смысл, ответ на некий вопрос. Запрыгивая внутрь капсулы, он ударяется о люк, ударяется сильно, у него сломана нога, и, конечно, обширное внутреннее кровотечение от ранения в живот, и вот он валяется в капсуле с раздробленной малоберцовой костью, а вокруг завывают сирены, общая тревога, прибежавшие копы хватают парня, но потом отпустят, установив, что он только вчера вернулся после девяти лет вне реальности, и у него, понятное дело, нервное истощение, он ведь столько времени, треть своей жизни, провел в пространстве размером с чулан. Вот так все видится со стороны, и так оно и есть, конечно, но только этим оно, конечно, не ограничивается. Странноватый парень бормочет еще что-то о коллапсе, о бесконечной делимости любого момента. Огромное табло, парящее в воздухе у него над головой, зримое воплощение времени, отсчитывает очередное мгновение. Ноль сменяется единичкой, новая секунда вытесняет прошедшую. 11:47:01. Время не ждет. И вот что происходит потом: глаза странноватого парня наполняются слезами, и его пес смотрит на него обеспокоенным взглядом, а парень вроде как пытается обнять сам себя и затем разрывает коричневую обертку на коробке, открывает ее, как будто это подарок, как будто ему снова десять и он получил подарок от отца на день рождения — а отчасти так оно и есть.
Пошатнувшись, я мешком валюсь внутрь своей машины. Мне всегда очень нравилось, как изящно падают все герои, когда их подстреливают из лазерного пистолета или другого оружия, и я дал себе слово, что если мне повезет попасть в такой сюжет, где меня тоже подстрелят, то уж я изо всех сил постараюсь выглядеть круто. Меня ударит в грудь, и я откинусь назад в таком замедленном движении, в почти балетном однонаправленном па, под музыку, сквозь которую еще звучит эхо выстрела. На самом же деле, должен признаться, с дыркой в животе не очень-то думаешь об изяществе, и падаю я совсем не круто. Просто как-то спотыкаюсь на ровном месте и влетаю головой вперед в свою капсулу, по ходу дела вмазавшись о люк — кажется, с такой же силой, как и в первый раз.
Так вот оно и происходит: я правда стреляю себе прямо в живот. После этого я опять-таки
