рубахах и в подштанниках, один Грибушин из протеста разделся донага, решив обратить публичное раздевание в спектакль, унижающий не его самого, а того, кто это затеял; стоял совершенно голый, не прикрывая срама, уперев руки в полные чресла. Из протеста же он расшвырял одежду по комнате: пиджак полетел в один угол, сапоги — в другой, сорочка — в третий. Юнкера ходили, подбирали все это с полу. Константинов, стараясь ни на кого не смотреть, беззвучно шевелил губами и заслонял клоунские заплатки на белье.
Генеральские помощники рылись в карманах, вынимали стельки из сапог, переворачивали и трясли валенки, щупали подкладку у пиджаков и поддевок. Под руками Шамардина треснули и разошлись по шву константиновские штаны.
И Мурзин, глядя на этих людей, почувствовал вдруг, что ему стыдно на них смотреть, одетому — на голых. Пускай эти люди, за исключением Константинова и, может быть, еще Калмыкова, не стоили сочувствия, сами всю жизнь раздевали и обирали других, но сейчас, присутствуя при их унижении, Мурзин ни малейшего злорадства не испытывал, напротив, хотелось отвести взгляд, не смотреть. Сам он никогда, пожалуй, не смог бы заставить себя сделать то, что Пепеляев сделал спокойно, не колеблясь.
Мурзин стоял у окна, сжимая в руке коробочку. Найдет генерал перстень или не найдет, было почти безразлично. Ему — то что? Жизнь кончалась. Он уже видел, как на камском льду, у прорубей, под дулами винтовок скидывают с себя жалкую одежонку двое самооборонцев, раненый пулеметчик и китаец Ван Го, которому не быть больше Иваном Егорычем. И рядом с ними стоит он сам. Прикипают к наледи босые ноги, последним холодом охватывает душу и тело. Залп, черная вода всплеснула, кровь на снегу. Шамардин аккуратно скатывает снятый с Мурзина жилет. Хороший жилет, теплый, постирать и носить под кителем.
Мурзин вертел в пальцах коробочку, но до сих пор не открывал. Безумная надежда была: вот сейчас откроет, а перстень уже там, подкинутый перепуганным вором. Надавил шпинек, пружинкой откинуло картонную крышку. Пусто. Он потрогал кусочек синего бархата, устилающий донце, как лоскут какой — нибудь — кошачье лукошко; обломанный ноготь неприятно зацепил материю, и тогда наконец вспомнилось то, о чем все время хотел вспомнить и не мог.
Пацаном, еще в Царевококшайске, его иногда звала к себе в дом соседская барыня — играть в лото с ее больным сыном, не встававшим с постели. Играли часа по четыре кряду, и на это время им ставили у кровати тарелку с пирожными. Как — то раз Мурзин попросил пару штук для сестер, но барыня прочитала нотацию и не дала. А унести без спросу нельзя: когда уходил домой, горничная в прихожей обшаривала, ощупывала, чтобы чего не стибрил, раз нашла в карманах по пирожному, отобрала да еще за ухо надергала. Сестры предлагали выбросить им по пироженке в окошко, но окна выходили во двор, куда им не пробраться. Все — таки в конце концов додумались: Мурзин притащил под рубахой своего кота. Вместе с барыниным сыном, который страшно обрадовался новому развлечению, веревочкой подвязали коту под брюхо два пирожных и пустили за окно, во двор, откуда он сразу сиганул на улицу. А там уже его сестры караулили. Правда, во дворе, пытаясь избавиться от поклажи, кот валялся на мусоре, и сестричкам немногое досталось — одни крошки, давленые и перемазанные грязным кремом.
— А кошки тут не было? — спросил Мурзин, когда Пепеляев проходил мимо.
Тот поглядел, не понимая.
— Кошки, говорю, не было? Могли к ней привязать и выпустить за дверь.
— А ведь точно, ваше превосходительство, была, — задумчиво сказал дежурный по комендатуре.
И один из юнкеров подтвердил: была кошка. Где — то около бродила, мяукала.
— Серая, — встрепенулся Сыкулев — младший, и со всех сторон посыпалось на генерала: серая, черная, нет серая; Калмыков с Фонштейном тоже ее видали, но им она показалась белой, как снег.
— Может, не одна была? — предположил Пепеляев.
Через минуту губернаторский особняк огласился топотом, криками: юнкера побежали ловить кошку. В течение дня ее замечали в разных местах, ремингтонистки в канцелярии слышали мяуканье, но теперь никто не знал, куда она девалась. Дежурный по комендатуре то и дело выглядывал в коридор, давал указания, где еще поискать. Обыск закончен был второпях, купцы начали потихоньку одеваться. Лишь Константинов по — прежнему стоял неподвижно, отвернувшись к окну.
Пепеляев достал часы, щелкнул крышкой: половина четвертого. Перстень пропал, шума не избежать, и Шамардин, конечно, сегодня же донесет в Омск, что генерал Пепеляев самоуправствует, игнорирует циркуляры и якшается с пленными большевиками. На кошку надежда была слабая, и странная мысль не давала покоя: если действительно у бриллиантов, как утверждает Константинов, есть душа, то не ее ли видел Гнеточкин вылетающей из этой комнаты?
Держа коробочку в одной руке, Мурзин внезапно отломил картонную крышку, освободил и вытащил стальную пружинку. Она была в точности такой же, какую Ольга Васильевна использовала в качестве зубочистки, только слегка светлая, блестящая, без сизоватого отлива.
Вот уже и Константинов стал одеваться, грустно разглядывая порванные Шамардиным штаны.
— Капитана тоже надо обыскать, — сказал Мурзин — Чем он лучше других?
Пепеляев решил, что можно авансом выдать Шамардину за будущий донос.
— Давай, сказал он. — Пускай все убедятся, что ты чист. Раздевайся.
— Да я его и так обыщу, можно не раздеваться, — сказал Мурзин.
— Ишь ты! — возмутился Пепеляев. — Офицера обыскивать! Свои обыщут.
— Он, сука, у меня голый по льду побегает перед смертью, — пообещал Шамардин, расстегивая портупею.
Грибушин, Каменский и Сыкулев — младший, уже одетые, наблюдали, как он раздевается, с нескрываемым удовлетворением, но Константинов не смотрел; ему неприятно было ничье унижение, даже этого капитана, который с него самого срывал одежду бесцеремонно, как с чучела, и порвал единственные штаны. И Калмыков с Фонштейном скромно отводили глаза, хотя и по другой причине. Они понимали: Шамардин не забудет, не простит тем, кто видел его босым, жалким, в одних дыроватых подштанниках.
Дежурный по комендатуре взял протянутые Шамардиным галифе, вывернул карманы, всем своим видом показывая, что делает это не по своей воле, а по приказу, и на пол порхнул махонький кусочек синего бархата с почернелыми обугленными краями. Бесшумно порхнул и никто не обратил на это внимания. Быстро нагнувшись и опередив Шамардина, который тоже потянулся к обгорелой бархотке, Мурзин поднял ее, вгляделся: точно такая же устилала дно коробочки. На ладони поднес Пепеляеву:
— Гляньте — ка.
Но генерал уже не слышал и не смотрел, потому что в этот момент вбежали юнкера, последний прижимал к груди огромного рыжего кота, отловленного на дворе, за сараями.
— Он самый, — убежденно произнес Фонштейн, хотя недавно говорил про белоснежную кошку, а это был кот, причем рыжий.
— Он, он, — закивал Сыкулев — младший.
Кот жмурился и закладывал уши от страха. Его завалили на стол, один юнкер прижимал задние лапы, другой — передние, дежурный по комендатуре копался в густой шерсти, искал привязанный ниточкой перстень.
Мурзин взглянул на Грибушина, который с иронически вздернутыми бровями наблюдал суматоху вокруг кота. Уже ясно было: этот человек догадался первым, хотя и не обо всем, но никому не сказал, кроме Ольги Васильевны, только ей одной. Пускай оценит его ум, его проницательность. После этого разве она сможет отказать ему в любви? И еще он хотел отплатить Пепеляеву за контрибуцию, Мурзину — за реквизицию. Сдал им карты и сел следить за игрой, усадив рядом Ольгу Васильевну, чтобы вместе насладиться их тупостью, неспособностью ничего понять. А ведь знают столько же, сколько и он, Грибушин. Что видел, то им и рассказал. Пожалуйста, делайте выводы. Если не гипноз, то что?
Шамардин, скользнул мимо, шепнул:
— Отдай бархотку, отпущу, когда на Каму поведут…
Не ответив, Мурзин шагнул к Грибушину:
— Спасибо за правду, Петр Осипыч. Коробочка — то и в самом деле была пуста.
Из соседней комнатушки выглянула Милонова. Убедившись, что все мужчины уже одеты, поманила Ольгу Васильевну.
