Подумав, Пепеляев ткнул пальцем в дежурного по комендатуре, затем в одного из юнкеров:
— Ты и ты… Пойдете с ним. Но смотрите у меня!
— Никуда не денется, — пообещал дежурный.
— И я с ними, — вызвался Шамардин. — Револьвер мой позвольте, ваше превосходительство.
— Чтобы застрелить его при попытке к бегству? — спросил Пепеляев. — Останешься здесь. Понял?
— Полагаюсь на вашу честь, генерал, — сказал Мурзин. — Вы помните свое слово?
— Отпущу, не бойся.
— Не меня одного.
— Иди — иди, — поморщился Пепеляев, потому что вспоминать про честное слово было неприятно. — Много разговариваешь.
Когда за Мурзиным с его конвоирами закрылась дверь, Пепеляев перевел взгляд на купцов, которые в шеренгу по одному замерли вдоль стены, ежась под его взглядом, отбрасывающим их одного за другим в сторону, как костяшки на счетах. Грибушин, Каменский, Чагина. Внезапно Сыкулев — младший выронил свою палку и медленно стал сползать по стене вниз, пока не опустился на корточки, страшно хрипя и с ужасом глядя на генерала вылупленными глазами.
Господи, ну конечно! Кто, как не он, мог принести с собой два одинаковых футляра? Ведь Грибушин говорил… В то же мгновение Пепеляев крутанулся на каблуках и коротко, мощно ткнул Шамардина кулаком в переносье. Сшибая стулья, тот отлетел, рухнул на пол. Напряглась и дрогнула рука с револьвером, Пепеляев едва не нажал спуск, но сдержался, швырнул револьвер Шамардину — пускай сам, подлец, приставит его к виску. И отвернулся, встал лицом в окно. Еще не хватало им всем видеть слезы у него на глазах. И это соратник? Боевой товарищ? Ах, выжига! Теперь — то все было ясно: Шамардин нашел в камине обгорелую бархотку и спрятал, чтобы позднее, тыча ее Сыкулеву под нос, обложить его контрибуцией — в свою, разумеется, пользу. Пепеляев смотрел в окно, глаза щипало. Ради кого он воюет? Ради этих? И бок о бок с кем? С этим? Так стоит ли? Слезы стояли в глазах, он дергал бровями, словно хотел и никак не мог чихнуть. Ждал выстрела. Не дождавшись, обернулся. Стреляться Шамардин и не думал, спокойно засовывал револьвер в кобуру, собираясь идти.
— Ваше превосходительство, — с достоинством сказал он, — я вынужден сегодня же донести в Ставку о ваших противозаконных действиях, подрывающих у населения доверие к Сибирскому правительству и лично к верховному правителю России адмиралу Колчаку. Моя гражданская совесть не позволяет мне больше молчать. Честь имею!
Щелкнув каблуками, поклонился и вышел.
По Сибирской вниз, к Каме, затем два квартала вдоль Покровки и опять вниз, уже по Красноуфимской; сначала вниз, после вверх — улица поднималась на береговой холм, по ней вышли к длинному двухэтажному зданию духовной семинарии, где недавно еще находился Дом трудолюбия в одном крыле, клуб латышских стрелков «Циня»— в другом, а со вчерашнего дня разместился лазарет. Город за спиной курится дымами. Холодно.
Скоро стемнеет. Впереди Кама, леса на противоположном берегу сплошной грядой уходящие к горизонту, слева — мечеть, справа, над обрывом — Спасо — Преображенский собор, желто — белая уступчатая колокольня; навершье креста на ней было той условной точкой, которой отмечался город на географических картах. Вот она, эта точка, в бледнеющем зимнем небе. Где — то на правом берегу, в прокуренном вагоне, штабные сейчас тычут в нее карандашами, изогнутые красные стрелы, как кометы с хвостами, летят к ней с запада, обозначая направления ударов. Ой, летят ли?
— А сказал полчаса, — укорил дежурный по комендатуре.
— Ну, час, — ответил Мурзин. — К теще на блины опаздываешь?
Подошли к сыкулевскому дому — широкому, грузному, темному, как перестоявший боровик. Во дворе, над крышей дровяного сарая, издалека заметный, торчит домик голубятни, похожий на теремную башенку, поставленный так, чтобы камским ветром не сносило на него дым из трубы.
Мурзин сам держал голубей и сыкулевских знал хорошо, на всю Пермь славились его голоногие вертуны, на лету кубарем идущие через хвост, и хохлатые беззобые плюмажники, и розовые трубачи, и особенно чистяки — снежно — белые, ослепительно ходящие на кругах на такой высоте, что в солнечные дни теряются в сиянии, в блеске, лишь через бинокль или в корыте с водой, как в зеркале, можно тогда следить их полет. При всей своей скупости Сыкулев — младший на голубей денег не жалел, аж из Франции выписал однажды каких — то горбатых уродов с курицу величиной, но в то же время не брезговал и переманить пару — тройку с чужих голубятен. Дней десять назад сманил у Мурзина голубку — чернокрылую, с перевязками. Соседские пацаны, лазавшие по крышам, донесли, что живет у Сыкулева, в его терему. Видимо, это была месть за реквизицию; Мурзин хотел идти разбираться, да уж не до того стало: фронт надвигался с востока, Пепеляев захватил Сылву.
— Здесь, что ли? — спросил дежурный по комендатуре.
Стояли перед массивными потемневшими воротами, и Мурзин вновь почувствовал себя кречетом, но уже не взлетающим с руки, а из поднебесья падающим на добычу: он заметил одинокого голубя — пестро — белого, с глинистыми мазками, сидящего на крыше голубятни, и померещилось даже, что видит на лапке остренький лучик, пятнышко света ценой в четыре жизни, не считая его, Мурзина, собственной. Божья птица, человечья душа, сегодня утром прошумевшая крыльями перед лицом у Гнеточкина. Этого голубя Сыкулев — младший принес в портфеле вместе с шерстяными носками и кофтой, как Мурзин когда — то своего кота, и пока все уговаривали Исмагилова не упрямиться, потихоньку вышел в соседнюю комнатушку, привязал перстень к розовой лапке и выпустил голубя в окно.
Постучали и стояли у ворот; в окно пробарабанили и в калитку, уже сыкулевская сожительница, откинув край занавески, увидала, кто пришел, и ждали, чтобы открыла калитку в воротах, заложенную на засов, когда от лазарета, с другой стороны улицы пьяно окликнул поручик Валетко:
— Николай! Поди — ка сюда!
Стоял пошатываясь — рука на перевязи, фуражка ухарски сбита на затылок, мрачно манил пальцем дежурного по комендатуре:
— Поди — ка сюда!
Тот подошел, они заговорили о чем — то, как вдруг Валетко заорал:
— Шкура ты! А честное слово?
Дежурный по комендатуре стал хватать его, не пускать, но Валетко, вырвавшись, направился к Мурзину, высоко поднимая ноги, будто шел по лестнице, а здоровой рукой держась за невидимые перила.
— Очумел, харя пьяная? — тоже заорал наконец дежурный. — Куда?
Валетко остановился, глядя Мурзину прямо в глаза:
— Нашел, значит?
— Нашел, — сказал Мурзин.
— И отдашь?
— Как договорились.
— А ведь дружки — то твои там, — Валетко махнул рукой в сторону Камы. — Плывут… Шкура ты, если отдашь! Я бы не отдал. Не веришь? Ни в жизнь бы не отдал! — Он повернулся к дежурному по комендатуре. — Ты, шкура, ему говорить не хочешь? А честное слово? Или не слыхал? Не при тебе дадено?
— Мелет, пьяный, сам не знает чего, — сказал Мурзину дежурный по комендатуре. — Ты его не слушай.
Здоровой рукой Валетко ухватил его за грудки:
— Молчи! При нас дадено! И мы с тобой отвечаем, чтобы — все по чести!
— Ты что, контуженый? Перед кем отвечаем? Перед этой сукой красной?
— Да что с вами говорить, со шкурами! — Валетко матернулся и, покачиваясь, пошел обратно к лазарету по своей невидимой лестнице.
Проводив его взглядом, который не сулил пепеляевскому адъютанту ничего хорошего, дежурный достал из кобуры револьвер, ткнул Мурзина дулом в подреберье:
— Чего встал? Иди лови.
