— А сколько один пакетик стоит? — спросил Ямашта.
Точно! О деньгах-то я и не подумал.
— Сто иен.
Повернувшись к старушке спиной, мы срочно начали подсчитывать наличность.
— У тебя сколько?
— Четыреста иен, — сказал Кавабэ.
— Триста пятьдесят. Это на бутерброд, — пояснил Ямашта.
У меня было триста иен. Значит, тысяча пятьдесят иен на троих.
— Отлично. Покупаем на все деньги.
— А как же обед?
— Без обеда.
— Как «без обеда»?
— А что такого? Ну, не пообедаешь разок. Похудеешь немного. Делов-то, — Кавабэ взглянул на притихшего Ямашту. Тот ничего не сказал.
Пока мы совещались, старушка начала упаковывать пакетики в бумажный сверток.
С той стороны занавески послышался голос:
— Бабушка! — юная девушка, на вид старшеклассница, заглянула в лавку.
— А, у тебя покупатели.
Длинные волосы собраны в конский хвост. Подбородок немного островат. Лоб — круглый. Очень похожа на бабушку.
— Эли-тян, поможешь мне?
— Да, конечно.
Белая рубашка Эли-тян притягивала свет в полумраке лавки. Вместе с бабушкой Эли доставала пакетики с семенами космеи из ящика. Потом помогла их завернуть.
— Они весь двор собрались засеять.
— Космея очень для этого подходит. И возиться с ней особо не нужно, — девушка посмотрела на Кавабэ и улыбнулась. — Здорово, что у вас есть двор.
— Это не наш двор, а дедушки, — Кавабэ поспешно отвел глаза. — Мы-то сами в многоэтажке живем.
Он говорил так тихо, что его едва было слышно. У него начала дергаться нога. Я крепко сжал ему плечо.
— Вот как… — девушка внимательно посмотрела на Кавабэ и больше ничего не сказала.
Закончив упаковывать семена, она протянула нам сверток.
— Спасибо. А это вот…
— Да берите так. Это еще с весны осталось, непроданное. Как раз и заберете, — сказала старушка. — Мы все равно лавку эту скоро закроем.
Она грустно улыбнулась.
— А вы молодцы! Цветы во дворе сажаете. В вашем возрасте это редкость. Спасибо! — Сказав это, старушка вдруг поклонилась.
— Дедушка, наверное, очень обрадуется, — Эли-тян ободряюще кивнула Кавабэ.
Хоть они и отказывались брать у нас деньги, мы оставили тысячу пятьдесят иен на одной из полок. Поблагодарили, взяли сверток и отправились к нашему деду. Всю дорогу Кавабэ прижимал сверток к груди, как ребенка, и не проронил ни слова.
У деда во дворе мы высыпали все семена из пакетиков. Получилась целая миска. Семечки были продолговатые, гладкие на ощупь. Каждый взял полную пригоршню. Согнувшись чуть не до земли, мы ходили по двору, но не разбрасывали семечки, а скорее аккуратно раскладывали их тут и там.
— Ого! Где это вы столько семян взяли? — удивленно спросил дед.
— Мы ограбили цветочную лавку, — сказал я.
— Вы? Ограбили? Ну-ну, — дед хихикнул. А сам, между прочим, поначалу думал, что мы у него стащить чего-то хотим. Только теперь об этом, видно, забыл.
— Непривычно видеть, как вы ходите и космею эту сеете. В деревне она каждый год у нас сама вырастала.
— В какой деревне?
— На Хоккайдо. Знаете остров такой на севере?
— Хоккайдо…
— Я там жил, когда был таким, как вы, примерно, — дед прикрыл глаза.
Я тоже прикрыл глаза. Мне показалось, что я слышу, как над полем проносится ветер, шевелит нежные цветы космеи, шелестит листьями и стеблями. Интересно, каким дедушка был в детстве? Лысины у него тогда точно не было. Наверное, он был худым и загорелым… Я изо всех сил старался представить себе его лицо. Но почему-то вместо него видел себя, стоящего посреди заросшего цветами поля.
— А знаете, что космея означает на языке цветов? — спросил Ямашта.
— Не-ет.
— Девичье что-то там.
— Что еще за «чтототам»?
— Ну, на пакетике было написано.
— Девичье… девичья… не-е… чего-то такое.
По всей веранде были разбросаны пустые пакетики с отпечатанной на них фотографией цветов космеи, штук пятьдесят, не меньше. Было похоже, как будто на веранде космея уже расцвела. Я поднял с полу один из пакетиков и посмотрел на его обратную сторону.
«Японское название: осенняя вишня. Семейство: астровые. Регион: Мексика. Значение на языке цветов: девичья непорочность».
— Ну, чего там написано? — спросил Ямашта.
Но мне почему-то не хотелось произносить это вслух. Мне вдруг подумалось, что это какое-то секретное, заветное слово.
— Ты что, прочитать не можешь, Кияма?
— Да могу я, могу.
— Ну, так, что написано-то?
— Непорочность! — отчего-то рассердившись, крикнул я. — Ты сам-то читать умеешь? Знаешь вообще, что такое «непорочность»?
Ямашта распрямился.
— He-а, не знаю. Что это?
Кто бы сомневался. У Ямашты по родной речи такие отметки, что ничему уже удивляться нельзя.
— Это значит «невинность».
— Невинность?
— Невинность. Значит, вины нет. Ничего плохого не делает человек… Понимаешь ты? — буркнул я.
— Ничего плохого? А что можно считать «плохим»? — задумчиво сказал Ямашта. — Вот, например, летнюю школу прогуливать — это плохо? Или сладости по ночам жрать?
— Подумай сам.
— Или, скажем, контрольную от родичей прятать… и врать, кстати, тоже нехорошо.
Дед засмеялся.
— Да замолчите вы уже! — с досадой сказал Кавабэ. — Сейте давайте.
— Ты, Кавабэ, какой-то странный. Какой-то ты сам не свой. Молчишь все время… — начал было Ямашта, но я его остановил.
— Оставь его, — сказал я. И еще хотел сказать: «Он про Эли-тян из лавки думает». Но как раз этого-то я и не сказал. Проявив гуманность и милосердие воина.
Откуда-то из недр дома дед принес старый шланг. На кончик шланга была насажена, вернее, прикреплена с помощью веревки и каких-то добавочных приспособлений, дырчатая штука, как у лейки. Дед сунул шланг мне в руки и подмигнул, кивнув в сторону Кавабэ, который сидел на корточках к нам спиной.
