Деду указательным пальцем показал себе на нос и сказал:
— Так что теперь, миленькие мои, вы должны мне сделать массаж, как договаривались.
Дед разлегся на полу. Ямашта принялся мять ему плечи, Кавабэ — левую ногу, а мне — хотя я так и не понял, при чем здесь я, — досталась правая нога.
— Почему, собственно, я должен делать массаж? Я же пари не заключал. Вы проиграли, вы и массируйте.
— А ты не жалуйся. Это ведь все из-за тебя. Если бы ты не приперся, и массировать бы не пришлось.
— Эй, Кавабэ, не заговаривайся!
Тем временем Ямашта сел деду на спину и методично давил ему на плечи и шею своими пухлыми пальцами.
— Видали, как умею!
— М-м… — дед прикрыл глаза и довольно покряхтывал. Только морщился иногда, если кто-то из нас мял слишком сильно.
— Я папе часто плечи массирую. Привык уже, — говорил Ямашта.
— М-м…
— А у папы плечи, между прочим, в три раза шире.
— М-м…
— Нравится?
— М-м…
— Могу и посильнее, если надо. Вот так.
— Ой-ой-ой… — дед поморщился.
— Вы говорите, не стесняйтесь.
— Хватит! Больно!
— Чего ж вы сразу не сказали? — спросил Ямашта, оставив дедушкины плечи в покое.
Дед лежит и пыхтит. Из закатанных до колен штанин торчат худые ноги. Мышцы у деда жидкие, дрожат под моими руками, как желе. В отличие от покрытых волосами ног моего папы, у деда ноги безволосые, как вощеная бумага. Кожа мягкая, дряблая. Когда ее трогаешь, становится как-то не по себе.
— Эй, правая нога! — зовет дед.
— Это вы мне?
— Тебе-тебе. Ты что, никогда раньше массаж не делал?
— Не делал.
— Никчемный ты человек.
Ну ничего себе? Я тут стараюсь, массирую нежно, чтобы больно не сделать, а он… От обиды я начал давить что есть сил.
— Эй, ты что, рассердился? Не сердись… Вот, вот. Уже лучше. Молодец. Включи телик, ладно?
Какой он все-таки наглый, этот дед!
Я встал с пола, включил телевизор. Потом вернулся на свое место и продолжил разминать деду ногу.
В новостях сообщали, что в какой-то далекой стране началась война. На экране появилось изображение ночной взлетно-посадочной полосы и приготовившихся к взлету военных самолетов. Как огромные птицы, самолеты раскинули крылья над снующими вокруг механиками и людьми с флажками. Пилоты в шлемах горделиво машут на прощанье рукой. Прямо как в кино.
— А вы были на войне?
Дед лежал, положив руки на голову, и краем глаза смотрел телевизор. Услышав мой вопрос, он кинул на меня быстрый взгляд и снова повернулся к телевизору.
— Был.
— А на самолете боевом летали?
— Нет.
— A что вы там делали?
— Воевал, — сказал дед, продолжая искоса глядеть в телик. — На войне как на войне.
На экране показывали превратившийся в развалины город.
— Ой, ну расскажите нам про войну! Кем вы на войне были? — У Кавабэ аж глаза заблестели.
— Я ходил по джунглям.
— Ходил? И все? — в голосе Кавабэ, не перестававшего мять дедушкину ногу, послышалось разочарование. — А можно немного поподробнее? Про войну.
Не сказав ни слова, дед поднялся с пола и выключил телевизор. Комната сразу наполнилась звуком льющего за окном дождя. Где-то, как сумасшедший, звонил оставленный хозяевами на балконе ветряной колокольчик.
— Ну пожалуйста! — Кавабэ аж трясся от нетерпения.
— Я все забыл. — Дед уселся на пол, скрестив ноги.
— Так нельзя, — сказал Кавабэ нехорошим голосом.
— Ну что ты привязался ко мне, а?
— Может быть, все-таки расскажете? — поддержал я Кавабэ. — Мы просто хотим понять, что такое война.
Дед помолчал, потом сказал: «Предупреждаю, будет страшно». И снова замолчал. Правое колено у него легонько подрагивало. Он глянул на меня исподлобья, потом плотно закрыл глаза.
Это и вправду было страшно.
Отряд, в котором служил дед, отступая с передовой, застрял в джунглях. В начале бегства — а это было именно бегство — отряд насчитывал двадцать пять человек. Они теряли одного за другим. В какой-то момент их осталось восемнадцать. Жара, голод и жажда были невыносимыми. Они продолжали идти, бросая больных в джунглях на волю случая. Так делали и в других отрядах — бродя по джунглям, они несколько раз натыкались на таких же брошенных. Эти люди превращались в трупы еще живыми. В рот и в глаза им заползали черви, но никто не приходил на помощь… Так или иначе, они умирали. Дед и его товарищи, пытаясь обмануть пустой желудок, жевали горькую траву и корешки, заставляли себя идти без остановки все дальше и дальше. Они боялись остановиться.
Останавливались только ночью, чтобы хоть немного поспать, присев — как курица на насест — на толстые, свитые в кольца корни каких-то неведомых деревьев. В джунглях нет места, чтобы спать лежа. Некоторые от усталости и отчаяния выходили на морской берег, чтобы впервые за долгое время вытянуться и поспать по-людски, — большинство из этих так и остались навсегда на берегу, настигнутые вражеской пулей.
— Хорошо, что вы спаслись!
Дед помолчал, а когда взглянул на Ямашту, который произнес эти слова, глаза его были совершенно пустыми, будто он смотрел на постороннего, абсолютно незнакомого ему человека.
— В один из дней, — дед снова заговорил, — мы вышли к маленькой деревушке. В ней было несколько хижин, крытых травой и листьями. И все. Больше ничего не было. Мы ужасно обрадовались тому, что сможем хоть несколько дней передохнуть, поесть нормальную еду и попить нормальную воду. Наверное, если бы мы тогда не набрели на эту деревню, то меня бы и на свете уже не было. Я бы в этих джунглях весь и кончился.
Ветер не утихал. Дождь барабанил по стеклу — как будто требовал, чтобы его впустили в дом после долгой утомительной дороги.
— В деревне было несколько женщин, детей и стариков. Мы их всех убили. И женщин, и стариков… и детей.
— Зачем?
— Если бы мы их оставили в живых, они могли бы выдать нас врагам. И тогда убили бы нас.
— Вы их расстреляли, да? Тра-та-та-та-та! — Кавабэ начал дергать ногой.
— Да, — просто ответил дед.
