спит. Ямашта не угадал…
Сладковатый аромат, наполнявший комнату, был запахом винограда. На трехногом столике-подносе стояла миска, в которой лежали четыре грозди крупных ягод, по цвету напоминающих ночное небо, озаренное далеким пожаром. Дед помыл виноград к нашему приходу, думал поесть его с нами, но заснул…
— Он, наверное, ждал… как ждешь иногда какую-нибудь поездку или поход… — Ямашта вытер краем футболки наполненные слезами глаза. Кавабэ сидел на корточках в углу, повернувшись к нам спиной. Он судорожно всхлипывал.
Я взял одну виноградину и снял с нее шкурку. Сочная, она лежала у меня на ладони и подрагивала, как большая капля.
— Поешь! — Я протянул ладонь с ягодой деду. — Ну же, бери и ешь!
В книгах часто пишут: «Лицо покойного было безмятежным, как у спящего». Но дед вовсе не был похож на спящего. И дело даже не в том, что его лицо не выглядело безмятежным. Дед казался довольным и даже как будто немного усмехался. Нет, однозначно было совсем не похоже, что он спит. Скорее было похоже, что это вообще не он. Всего лишь пустая оболочка. Как-то так. Теперь его тело было само по себе. Теперь дед больше не будет разговаривать с нами, не будет больше ничем нас угощать. Мы больше его не увидим — по крайней мере в том виде, в котором мы к нему привыкли.
Дедово лицо немного сморщилось…
Это был первый мертвый человек, которого я видел так близко. Но мне не было страшно. Духи, привидения и оборотни, которые были отвратительны, но в то же время и привлекательны, — вся эта нечисть, — даже самое маленькое воспоминание о ней улетучилось из моей головы. Только дед в потертом халате лежал на матрасе — здесь и сейчас, — такой родной, такой добрый.
Я столько всего хотел ему рассказать. О тренировках; об общежитии, где раньше, когда-то давным- давно, делали соевую пасту мисо; о страшной истории, которую рассказала нам бабушка тренера; о Великой Драке и о последовавшей за ней Великой Чистке Туалетов; о могилах на острове; о море, блестящем, как рыбьи спинки; о том, что если нырнуть на глубину, можно услышать звуки, которые раздаются в твоем собственном теле…
Интересно, что бы ответил мне дед? Я попытался себе это представить и на мгновенье увидел его перед глазами — очень четко и ясно, как живого.
Так странно, еще совсем недавно я, как ни старался, не мог вспомнить его лица… Когда мы были в лагере, я каждый день перед сном мысленно разговаривал с ним, рассказывал ему о том, что произошло за день. Как будто репетировал нашу с ним встречу после того, как я вернусь из лагеря. Это было так здорово, так приятно! Пока никто не видел, я лежал под одеялом и тихонько смеялся или сердился, хвастался или даже чуть не плакал… и в конце концов засыпал.
Я украдкой вложил виноградину дедушке в застывшие губы. Я надеялся, что сок смягчит их, что они разомкнутся…
«Скажи что-нибудь! Что угодно! Хоть одно слово! За одно только слово я готов работать на тебя всю жизнь — полоть траву, делать массаж, каждый день выносить мусор, стирать грязное белье и развешивать его после стирки… Я готов каждый день покупать для тебя сашими… Только не уходи. Тебе еще рано уходить!»
Но я не услышал ни звука. И тогда наконец я заплакал…
Сначала пришел дядечка из социальной службы с патологоанатомом. А потом все пошло-поехало как по накатанному. Дом деда наполнился взрослыми. Все, что от нас требовалось, — ответить на несколько вопросов участкового полицейского.
Когда вы пришли в этот дом?
Что вы собирались делать в этом доме?
Кем вам приходится старик, который здесь жил?
Зачем вы пришли в его дом?
— Хотели прийти — и пришли, — не выдержав, заорал Кавабэ. На этом все закончилось. Больше никто ни о чем нас не спрашивал.
Под пристальными взглядами соседских тетушек мы оставались с дедом до самого вечера. Вечером за нами пришли моя мама и мама Ямашты и отвели нас домой. Я не хотел уходить. Но у меня не осталось сил даже на то, чтобы сказать, что я не хочу уходить, что я хочу остаться…
В эту ночь я не мог заснуть. Одно за другим выплывали воспоминания. Я сидел и сидел и все смотрел из окна комнаты туда, где за офисными зданиями и жилыми многоэтажками прятался от моих глаз дом дедушки. Интересно, горит ли там сейчас свет? Есть ли там кто-нибудь?.. В комнате никого, только мерцает телевизор. В слабом, подрагивающем свете видно — кто-то стоит у раковины спиной ко мне. Это дед! Он моет на кухне виноград. Я увидел это, как наяву!
«Я здесь!» — тихонько прошептал я и почувствовал, что зияющая пустота в груди стала понемногу исчезать, заполняться чем-то мягким… Я прошептал еще раз: «Я здесь!» И еще, и еще, и снова. Раз за разом. «Я здесь!»…
Откуда-то доносится далекий звук фейерверка.
По темному небу разносятся хлопки бесплотных залпов.
Один… другой… третий… Я сам не заметил, как уснул.
Наступил следующий день. В дедушкином доме сняли с окна сетку от комаров и настежь распахнули рамы. В комнате поставили буддийский алтарь. На алтаре — белые хризантемы. Чуть поодаль стоит гроб. Отчего-то он кажется неестественно большим…
Откуда-то из деревни приехал человек и сказал, что он сын старшего дедушкиного брата. Вот он сидит на веранде вместе с представителями районного комитета. Тетки из соседних домов собрались во дворе, сбились в кучки по трое-четверо, о чем-то тихо переговариваются. Им жарко в черной одежде, они обмахиваются — кто веером, кто носовым платком, отгоняя комаров, мнутся с ноги на ногу и наступают, наступают на космею… И никому нет до этого дела.
Наконец с опозданием прибывает буддийский священник, прочитывает сутры, суетливо зажигает палочки благовоний. Проделав это, он снимает с гроба крышку. Дед весь сжался, скукожился как-то… «Не хочу смотреть, не хочу, — думаю я. — Это не он вовсе. Это не наш дедушка».
Ямашта и Кавабэ начинают плакать. Я начинаю плакать. Все вокруг будто упрятано под какую-то мутную пленку. Есть я, который плачет, и еще один я, который застыл в полусне и видит сны наяву.
На машине незнакомого нам мужчины мы прибываем в крематорий. Огромные железные створки, будто они только того и ждали, с лязгом растворяются и поглощают деда.
Он стремительно скользнул по рельсам и исчез внутри печи.
— Хорошо, что мы привезли ему лягушонка.
Кавабэ успел положить привезенную с острова куклу в гроб.
— А дыма почти нет.
— Ага.
Мы сидели на скамейке возле крематория и смотрели на дым, идущий из трубы. Только сейчас мы вдруг почувствовали, какая ужасная стоит жара. Просто пекло. Как будто лето, которое вроде уже ушло, вдруг поспешно вернулось — может, забыло что-то?
— Мальчики, — ослабляя на ходу узел черного галстука, к нам подошел мужчина, назвавшийся сыном дедушкиного старшего брата, — я хотел кое-что у вас спросить.
Он подождал, пока мы подвинемся, и опустился на скамейку рядом с нами.
— Это касается моего дяди.
Я не сразу понял, что он говорит о нашем дедушке. Ну конечно, он же ему племянник. Ни капельки на своего дядю не похож. И лицо у него какое-то без выражения, будто эта смерть его нисколько не касается.
— Дядя оставил все свои деньги одной женщине.
