— А в субботу, — начал было я, но Ямашта перебил:
— Я это…
— Что опять?
— Ну, в лавке папе помогаю. Он рассердится, если я уйду.
Папа Ямашты держал рыбную лавку.
— Знаешь, Кияма… — задумчиво сказал вдруг Кавабэ, — у меня вообще-то по субботам плаванье.
— Ладно, — сказал я. — Тогда Ямашта по субботам отдыхает, а мы с тобой встречаемся после твоего плаванья. Оно у тебя в два начинается?
— Ага. В два. Договорились.
— А воскресенье?
— В воскресенье тоже дополнительные занятия и еще футбол. Нда-а…
— Тогда по воскресеньям будем по ситуации договариваться.
— Отлично! — понимающе кивнул Кавабэ. — Только вот смотрите, что получается: мы почти все время будем вместе — ну кроме моего плаванья и рыбной лавки Ямашты… Вам не кажется, что кто-то что-то забыл?
И с этими словами он ткнул пальцем в мою сторону:
— Ты!
— Что я?
— Ты, что ли, забыл, что у тебя урок фортепиано?
— А я уже бросил. — Мне не очень-то хотелось разговаривать на эту тему. Мама, когда решила, что я должен заниматься, понятно, меня даже не спросила. Это было очень давно. Просто в один прекрасный день у нас дома — бац! — и появилось пианино… А сейчас оно стоит, и никто на нем не играет. Знаете, какое это психологическое давление! — У училки ребенок родился, и ее словно подменили. Она на каждом уроке то и дело впадала в истерику…
— Это все ее муж виноват, — сказал Кавабэ, как какая-нибудь тетушка-сплетница.
— Думаешь, муж?
— Конечно, муж! Ребенка нужно воспитывать вдвоем… Постой-ка…
— Что?
— Она что, замужем была?
— Да, а что?
— Ты разве не говорил, что собираешься на ней жениться?!
— Кавабэ, заткнись, придурок!!!
Я никогда не понимал, как работает его память. О том, что я хочу жениться на учительнице, я сказал Кавабэ всего один раз, и было это в детском саду.
— Та-а, та-а, тара-та-та-та… — запел Кавабэ «Свадебный марш» Мендельсона и, пулей вылетев из- под зонта, встал в театральную позу прямо под дождем и заорал: «О, моя любезная учительница, не согласитесь ли вы стать моей женой?»
Ямашта по-идиотски заржал. Я почувствовал, как у меня краснеют уши. Я вряд ли сумел бы сыграть даже этот марш.
Эти двое всегда ходят парой. Один — высокий и худой, второй — низенький и толстый. Они — как Рыжий и Белый клоуны, классическое «единство противоположностей». Вид у обоих взъерошенный, волосы растрепанные, глаза вытаращенные…
Почему я представлял себе оборотней именно так? Не знаю. Когда я был маленьким, мне часто снилось, как эти двое гонятся за мной… То я шел по полутемному коридору и вдруг передо мной на полу вытягивались их тени, а сами они бросались на меня из своего укрытия… То я бежал по широкой дороге под мрачным, затянутым тучами небом, а они неслись за мной с хохотом и гиканьем… Длинный был похож на лодочное весло — он раскачивался на бегу взад-вперед, взад-вперед. А маленький толстяк двигался по причудливой траектории, как шаровая молния. Со стороны они напоминали героев комикса, но мне было страшно по-настоящему. От этих ночных кошмаров я даже несколько раз писался в кровать.
С тех пор как я узнал, что у Ямашты умерла бабушка, эти двое начали снова появляться в моих снах.
Потрясая в темноте факелами, они гонятся за мной, гогочут, вращают своими выпученными глазами. И я знаю, что если догонят — точно сожгут. Теперь чуть ли не каждую ночь я просыпаюсь от этих детских снов в холодном поту и каждый раз готов умереть со стыда. Но я уже не маленький и догадываюсь, почему эти двое так меня пугают. Просто им абсолютно на меня наплевать. Они нисколечко не пытаются меня понять, а я их не понимаю, потому что у меня не получается это сделать. И сколько бы я ни кричал им: «Я не хочу умирать! Не убивайте меня!», они только гогочут, будто бы до них не доходит смысл моих слов. Они — жители другого мира. Мира, не похожего на мой… может быть даже, мира смерти…
Они просто нападают. И все. Они даже не понимают, что я боюсь. И вот это-то и есть самое страшное!
Прошло несколько дней. Дед только и делал, что сидел, засунув ноги под столик-котацу, и смотрел телевизор.
— Везет ему. Сидит себе, телик смотрит. Мне вот больше часа в день не разрешают смотреть. — Ямашта уселся на корточки у забора. — Хотя… если, кроме как смотреть телик, больше делать нечего, так жить — тоже скучно, наверное…
— А ты как думал? — сказал я.
— Да, скучновато… вот если бы еще в компьютерные игры можно было играть!
— Ямашта!
— Чего?
— Вот поэтому-то ты такой толстый!
— Ага, тебе спортом надо больше заниматься, понял?
— Ну при чем здесь это?! Я же сказал «вот если бы»…
— Слушайте, а вдруг… — в отличие от меня и Ямашты, Кавабэ ни разу не присел отдохнуть, а все это время стоял на цыпочках и смотрел поверх забора, — а вдруг телевизор просто так работает, а на самом деле дедушка того… уже умер. Сидел-сидел под котацу, да так и умер… А телевизор остался работать. А? Разве не может такого быть?
Мы с Ямаштой тут же вскочили на ноги и принялись всматриваться поверх бетонных блоков, пытаясь разглядеть, что же творится внутри дома. Мне вполне хватало роста для того, чтобы не вставать на цыпочки, но Ямашта, который был еще ниже, чем Кавабэ, даже стоя на цыпочках, едва доставал носом до края забора.
— А ведь и правда, — сказал Ямашта, то и дело подпрыгивая, как шарик для пинг-понга.
— Правда и есть! — отрезал Кавабэ и в первый раз за все время повернулся к нам. — Иначе почему он в такую жару сидит под котацу? Как это можно объяснить?
Ямашта перестал подпрыгивать. Как раз сегодня дождь наконец кончился, и на город сразу навалилась липкая жара. Я не отрываясь смотрел — сзади и немного наискосок — на старика, который сидел перед включенным телевизором. Сквозь рифленое стекло я видел его лысую голову и спину в коричневом халате — дед был абсолютно неподвижен. Только мерцал телевизионный экран.
— Кияма! — Я обернулся на голос Кавабэ. Опять этот его взгляд! Ох, не к добру это…
— У тебя очки сползли, — сказал я. Кавабэ поправил очки пальцем.
— Пошли посмотрим.
— Погоди! Куда пошли?
— Да он там, может, мертвый лежит. И даже не может, а совершенно точно — лежит мертвый! Мне так кажется…
— А если он живой, а? Чего мы тогда делать будем?
— А если он мертвый?! Что, так и оставим? Это лучше, что ли?
— Ямашта, — позвал я. Ямашта вздрогнул. — А ты что? Тоже думаешь, что дед умер?
— Ну…
