стрекалами.
До царя звери хищные добраться не могли, потому что отделял их обиталище от
царских покоев глубокий ров, налитый непростой водой. И все царские гости
вдоль этого рва гуляли, любовались и ужасались.
А летучих птиц было видимо-невидимо, жили они не в клетках, а под сводами на ветвях – там ведь и живые деревья росли, целый лес, чуть поменьше нашего. Тысячи слуг целыми днями очищали дворец от птичьего помета, но не поспевали – бывало, и на Каламута капало. Терпел. Да. А птичий помет мешками тащили на огороды, и урожай от него был такой, что даже нищим хватало.
Были птицы с пчелу величиной, были и с быка. Ну не с быка, а с барана точно. У царя даже птица- секретарь имелась – он ей одной государственные секреты поверял. Кроме одного…
Счастливо жил Каламут Девятый, жен держал до тысячи. Ловко устроился: первой жене скажет, что пошел ко второй, второй – что к третьей подался, и так далее. А сам пойдет в свой птичий сад, зонтиком прикроется – объяснять, что такое зонтик, или сам смикитишь? – прикроется и сидит, птичье пение слушает. А особенно ему нравилась желто-зеленая пташка канарейка – уж больно жалобно пела.
Слушает, сам о жизни думает. Много он о жизни думал и наконец додумался. Что же это получается? Чем жизнь-то кончается? Известно чем. Обычные люди это сызмальства знают, а до него лишь к матерым годам дошло. Помирать – не в помирушки играть. Надо что-то делать.
Первым делом он жен разогнал – жизненные силы беречь надобно! Да и денег на
этом сберег немало и выписал к себе со всего света лекарей. Они советуют,
что надо кушать и сколько, какой кусок проглотить, а какой мимо рта
пустить, велят бегать, прыгать, даже на голове стоять, только недолго.
Вторым делом он запретил при себе про Смерть поминать. Если у него, к примеру, любимый советник окочурится, то придворные докладывают: уехал, мол, в дальние страны и не велел ждать. И воеводам своим, тысяченачальникам, указал в донесениях не писать, сколько воинов на поле брани полегло. Те и рады, понятно, что воевать нынче можно как попало. И много они извели нашего брата понапрасну…
Даже кладбища все велел срыть и садами засадить либо ристалищами застроить,
чтобы надгробные камни глаз не мозолили.
А еще он решил – ну, это ему, видно, Мироед подсказал – сделать во дворце новые ворота. Такие крепкие и могучие, неприступные и непробиваемые, чтобы Смерть, даже когда он тяжело заболеет, во дворец не могла взойти и его, Каламута, в Костяные Леса не увела. У них, правда, в стране Непростан, это как-то по-другому называлось, но смысл тот же.
Стали собирать и скупать со всего света и железо, и медь, и олово, и свинец. Денег не хватает, пошло в расход все золото и все самоцветы, фернампиксы и ониксы. Потом ковры ободрали, заморским купцам по дешевке спустили. После и до панбархата с виссоном дело дошло.
Распродал соседним государям всех любимых зверей и птиц в промен на руду и готовые слитки. Одну пташку канарейку оставил, потому что она жалобно поет, а он под ее песни плачет – себя жалеет.
Разогнал и врачей, одного шарлатана горбатого не разогнал, поскольку тот верный был и жалованья не просил.
Дворец опустел – погнал Каламут Девятый всех слуг добывать руду и черный горюч-камень. Чтобы такие ворота отлить, жару ведь много надо.
Так много, что все деревянные дома в стране велел разобрать на дрова и все леса повыру бить – прости, батюшка бор, что в твоем присутствии такие ужасы рассказываю.
Ладно, постарались тамошние литейщики, отлили ворота двухстворчатые, изготовили петли для них в два человеческих роста. Три года створки навешивали, как уж поднимали – не ведаю. Должно быть, слонов запрягали или с горными варкалапами договорились. Народу при этом погубили без числа, только про это царю не доносили, запрещено ведь.
Вышли ворота не плоше тех, что я в Мироедовом царстве с помощью разрыв-травы отворил. Но в Непростане про эту траву не слыхали, да и не растет она там.
Натащил царь во дворец съестного припасу (эх, мне бы хоть кусочек), вытащил
из хитрого устройства железный шкворень – закрылись ворота изнутри на
тяжкий засов.
Сидит один в пустом дворце, канарейку слушает и мыслит: «Ломись, ломись, безносая, до меня все равно не доберешься».
А царство кругом пустое стоит – весь народ разбежался. Тишина. Только глупая канарейка свищет в клетке из простых прутьев.
Вот полночь наступила. И слышит царь Каламут тяжелые шаги – даже слон так не ходит, даже зверь бегемот. Бух, бух!
«Ладно, – думает, – сейчас ты кости-то свои об мои ворота расшибешь, и стану я жить вечно, бессмертно, а царство – дело наживное». Как и слава, к слову сказать.
Тут в ворота словно осадным бревном грохнули. Да не простым бревном, а в десять обхватов. Раз, другой…
На третьем ударе треснула железная балка, словно хворостина, распахнулись тяжкие ворота, а за ними – никого.
«Это меня, видать, звездный свет ослепил после долгого темного сидения, – решил царь Каламут. – А Смерть, поди, после третьего удара вся на мелкие крохи рассыпалась».
Так он себя успокоил и поближе к воротам подошел. Никого. Глянул вниз – что
там такое, вроде суслик, только белый.
Присмотрелся – а это Смерть и есть. Правда, малюсенькая, зато все при ней –
и белый саван, и острая коса, и весы, на которых срок жизни измеряется.
Занес царь Каламут над ней ногу, чтобы раздавить, а она увернулась и пищит:
«Убери ногу, старый дурак, я не за тобой – за канарейкой твоей явилась!»
Он так и застыл с поднятой ногой, а Смерть прошмыгнула внутрь, разломала клетку, схватила канарейку за крыло и потащила за собой куда следует. Песню при этом горланила глумливо:
Раз поет, два поет, Помирает и поет – Канареечка жалобно поет!
А Каламут Девятый после того в своем опустелом царстве еще до-олго жил – насилу собственной Смерти дождался…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
– А скажи-ка нам, небораче, кого ты над омутом дожидаешься?
Последние слова богатырь договаривал уже во сне, но так он за день устал и
душой и телом, что в дремоте ему никаких вещих знамений не привиделось.
Только тело до света само поворачивалось у костра, грея то один бок, то
другой. Веток для лежбища он наломать не удосужился, да и не надо было
здесь ветки ломать.
Утром, при солнечном лике, место ночлега уже не казалось зловещим. Кроме того, какая-то добрая белка притащила оставшуюся от зимы пригоршню орехов и снизку сушеных боровиков. Орехи не все пропали, а грибы, хоть и без соли, пошли за милую душу.
«Должно быть, платок и впрямь удачный», – подумал Жихарь, прислушался, определил родник и вволю напился. Разворошил кострище, убедился, что все прогорело дотла и даже в случае ветра пожару не быть. Потом, как и собирался, пошел вниз, вдоль ручья.
Зиму-то Жихарь проспал, но знал от людей, что была она лютой, поэтому Ярило
изо всех сил старалось согреть землю. Дышалось вольно, был богатырь
свободен от всех долгов и обязательств; даже имя свое теперь только он один
и ведал. Стал равен зверю, птице, комару…
…К реке его ручей, противу ожидания, не вывел, а вывел к небольшому озеру, тоже знакомому и носившему некогда название Гремучий Вир. Озеро, насколько он помнил, было глубокое и богатое рыбой, даже старая рыбачья избушка стояла на берегу, но в ней никто уже не жил с тех пор, как поселился тут озерский водяник по прозвищу Мутило.
Раньше, до его водружения, рыбачить сюда приходили даже из Столенграда, но дурак Мутило,
