Судя по всему, это даже был не обычный гранатомет, здесь, пожалуй, саданули прямо противотанковым управляемым снарядом. Оглушенный и ослепший, я на этот раз и не подумал куда-то бежать, искать укрывшегося за трансформаторной будкой киллера. Надоело.
По-моему, я был просто слегка контужен. Надоело, надоело, то ли крутил я в голове, то ли вслух бормотал, бредя по двору к своему парадному вдоль темного, вдруг ставшего мертвым Стеклянного дома. Наверное, ракета повредила систему электроснабжения — ни в одном окне не горел свет. Под ногами хрустело — это, видимо, были осколки вылетевших из рам стекол. Надоело. И казалось, уже ничто не сможет в эту минуту заставить меня остановиться, заинтересоваться, повернуть голову.
Но смогло. Заставило.
Прямо мне навстречу во двор въезжал кортеж из «мерсе-деса-600» и двух джипов. Это чета Забусовых возвращалась после посещения культурного мероприятия. Нет, у меня не возникло порыва подойти, что-то сказать, может быть, выкрикнуть. Однако и пройти дальше своей дорогой не мог — ноги не несли. Я просто встал в нескольких десятках метров.
Стоял и смотрел.
Как обычно, «мерседес» остановился прямо у подъезда. Джипы перегородили подходы слева и справа, упершись железными лбами в кирпичные клумбы. В свете автомобильных фар я видел, как выскочили наружу бодигарды, как главный произвел свои обычные манипуляции с зонтиком, и наконец появился сам хозяин. Но на сей раз он вопреки обыкновению не порскнул сразу в дверь, а чуть задержался, оглядывая бушующий невдалеке пожар, словно Нерон, взирающий на подожженный им Рим. Впрочем, длилось это не более пары секунд. Забусов сделал приглашающий жест супруге, она тоже вылезла из машины и направилась к парадному. В этот момент мир и взорвался окончательно.
Странно, но самого взрыва я так и не услышал. Только увидел сверкнувший с двух сторон от подъезда нестерпимый свет, потом огонь, плеснувший, как из горящей цистерны с бензином, и летящий по воздуху, словно подхваченный ураганом спичечный коробок, забусовский «мерседес». Вслед за этим все накрыла взрывная волна, сбила с ног, потащила, поволокла, засыпала комьями земли, осколками стекла и кирпича, ошметками человеческого мяса...
Много позже я, все еще слегка пошатываясь, стоял позади толпы зевак в мигании жуткого, как в покойницкой, синего света множества фонарей на крышах пожарных, милицейских, аварийных и реанимационных машин, пытаясь разобраться, что же случилось. По всему выходило, что радиоуправляемых бомб было две — в каждой из смахивающих на кладбищенский цоколь клумбе по бокам подъезда. И тротила тот, кто их туда засунул, не пожалел: по моим самым приблизительным оценкам рвануло килограммов на пять-шесть.
Все эти вполне прозаические мысли странным образом соседствовали с другими, более, если можно так выразиться, патетическими. Спешно подтянутыми переносными прожекторами кооператив «Луч» осветили с разных концов, и открылось удивительно печальное зрелище: темный, безглазый, лишившийся главного своего украшения, он выглядел, словно пережил тяжелую войну. Впрочем, так оно, если вдуматься, и было.
Проклятие Колченогого Баптиста все-таки сбылось. Стеклянный дом раскололся. И не устоял.
27. Хода нет
Верка, конечно, слышала взрывы, крики, вой сирен, да и дым пожарища долетал до окон моей квартиры, но все это, похоже, не произвело на нее никакого впечатления. Она все так же лежала на кровати, уставившись в потолок, и даже мое сообщение, что она теперь, по всем признакам, осталась едва ли не единственной (если не считать малолетнего эльпинского сынка-наркомана) наследницей миллионного состояния, не взволновало ее. Это была натуральная депрессия.
Впрочем, у меня наблюдалось похожее состояние. Выпив целый стакан коньяка, мне все-таки удалось в конце концов заснуть рядом с Веркой. Но утром я проснулся все в том же хмуром настроении да еще с больной головой. Ее же, напротив, нашел уже на ногах, раскрасневшуюся и возбужденную.
— Я только что звонила в больницу. Дядя Глеб ночью умер, — выпалила она.
— Очень вовремя, — пробормотал я, пытаясь разлепить глаза. — Не мог чуть-чуть поторопиться.
— Ты не понимаешь! — нервно кривясь, напомнила Верка. — Ровно в двенадцать мы должны быть у дверей его квартиры с ключами!
— Кто это «мы»? — не понял я.
— Наследники, — слегка растерялась она. — Но ты... ты ведь меня не бросишь?..
Разумеется, я не бросил. Утро ушло на то, чтобы съездить в банк и достать из депозитария принадлежащую ей железяку с дыркой. Без четверти двенадцать я уже ждал Верку возле подъезда — он был мне знаком, я бывал здесь у Пирумова. Только адвокат, помнится, жил на третьем, что было бы сейчас гораздо легче, а нам за пять минут до полудня пришлось пешком подниматься по лестнице на девятый этаж развороченного, обгоревшего, залитого водой и противопожарной пеной Стеклянного дома. Признаюсь, даже у меня слегка учащеннее билось сердце: хоть я и варился в этой каше почти с самого начала, никто не мог быть до конца уверенным, кого старикан отобрал в свои наследники. Но то, что мы там обнаружили, превзошло все ожидания.
Первым, кого я увидел возле двери коллекционера, был старший оперуполномоченный нашего отдела милиции Харин. Вторая личность оказалась еще неожиданнее — вечно пьяненький газосварщик из домоуправления Федор со своим инструментом в руках. И только потом в сторонке нашлись скромно стоящие у стеночки пасынок покойного Сюняев и недотянувшая до статуса законной вдовы мадам Катафалк.
При нашем появлении Харин, хмуря лоснящееся, как сырный круг на солнце, лицо, сообщил:
— Вот такое вот решение. Учитывая серьезность, а также законные требования граждан...
Он через плечо показал подбородком на жмущихся в сторонке претендентов. И те, получив поддержку, слегка приосанились, Сюняев осклабился, обнаружив в распахе своей демисезонной рожи редкие кариозные зубы с серым налетом, и выпалил, задыхаясь от злорадства:
— Заявленьица-то уже где надо! И в суде, и у нотариуса! А между прочим, Пирумов считает...
Но что именно считает Пирумов, нам узнать не удалось, потому что Люся-Катафалк с такой силой двинула пасынка локтем в бок, что у него клацнула челюсть.
— Не вздумайте сюда сунуться! Хода больше нет! Квартира опечатана представителями власти! — подбоченясь заявила она, кривя свою и без того кривую по жизни физиономию. — Если что — ответите по всей строгости!
И только тут, взглянув на дверь, я понял, что она имеет в виду. Прямо поверх полированных голландских косяков грубый Федор приварил штук пять стальных полос, полностью закрыв проход. Виднелась только медная табличка с красиво выгравированными двумя девятками номера квартиры, но все замки оказались теперь недоступны. К полосам прилепилась бумажка с печатью, свидетельствующая о том, что все сделано в присутствии и с согласия соответствующих должностных лиц.
— Пошли отсюда, — сказал я растерянной Верке. — Раньше, чем через полгода, здесь делать нечего.
— Вам тут и через полгода не светит, — брызжа искрами, как газовая горелка, прошипела нам в спину мадам Катафалк.
У меня в конторе опять, похоже, утратившая всякий интерес к жизни Верка уселась в кресло для посетителей и с безучастным видом выслушала от меня юридическую справку. Даже если через полгода квартиру Арефьева откроют и найдут там написанное от руки завещание, его вряд ли признают законным. А других оснований претендовать на наследство у нее как племянницы просто нет.
— Выходит, все они поубивали друг друга зазря? — с бледным лицом спросила она.
— Выходит, так, — пожал я плечами.
Я тоже думал об этом всю дорогу к себе. И еще о том, что Лев Сергеевич, похоже, сориентировался раньше всех: уже консультирует наиболее вероятных претендентов на наследство.
В кабинет заглянул с недовольным видом Прокопчик и спросил:
— Где т-тебя носит? Тут з-звонил п-папаша этой Алисы, спрашивал, как там с его з-заказиком. А еще д-два раза п-приходил этот... М-марлен Д-дитрихович, говорит, у его б-бабушек вылетели к ч-чертовой матери все с-стекла, они б-без денег, нужно с-срочно найти к-какого-то К-козелкина из с-сотой квартиры.
Начинались обычные трудовые будни. Надо было включаться в повседневную работу, но я чувствовал,
