— Не хочу маму беспокоить. Скажу, что еду в воинскую часть читать лекции по математике.
Галина Руденко, родители которой эвакуировались из Киева на Урал, тоже решила утаить правду:
— Я заготовлю десять писем, оставлю их подруге и попрошу ее отсылать маме по одному письму в месяц. Когда письма кончатся, там видно будет, — может быть, и война кончится.
Но Катя, сколько ни думала, твердо знала, что ей не удастся обмануть мать. Мама, чего доброго, может быть, уже догадалась. Может быть ей сердце подсказало. Теперь сидит и ждет… Только Катя рот раскроет, она возразит:
— Сережу убили, и тебя могут убить… Нет и нет! — И откажет окончательно.
Предстоящая встреча с матерью угнетала Катю, хотелось оттянуть неприятный разговор. Она зашла в убежище, переждала налет, после отбоя медленно пошла дальше и все думала, как бы успокоить мать: «Если прийти ночью, когда она спит? Утром взять вещевой мешок и уйти. Уйти, не простившись с мамой? Нет, это невозможно!»
Десятки способов, как объясниться, придумала она и столько же отвергла, пока добралась до дому.
Маленькая, худенькая женщина, поседевшая за четыре месяца войны, сгорбившаяся после смерти сына, сидела на кухне и подогревала ужин для Кати.
— Я так и знала, что ты задержалась в метро, — сказала она, собирая ужин на стол.
Катя прошла в ванну, хотела подольше помыться, надеясь, что мама соберет на стол и уйдет спать, а она за ужином и решит, как быть: сказать все маме или уйти потихоньку, оставив на столе письмо.
Но вышло совсем по-другому. Наспех смахнув пыль с лица, Катя села за стол и стала жадно есть.
Мать сидела напротив, подперев лицо ладонями, смотрела на нее:
— Отсиживалась в метро?
— Угу.
— А я боялась: погорячишься, пойдешь домой — попадешь под осколок или под бомбу… Глаз не могла сомкнуть.
— Сколько раз я тебе говорила: не беспокойся обо мне, ничего со мной не случится. А вот ты почему во время налета не ушла в бомбоубежище?
— Хотела уйти, да Леня уснул, — она кивнула на трехлетнего внука, — не захотелось его тревожить. И тебя ждала… Знала, придешь голодная.
«Нельзя говорить!» — с отчаянием подумала Катя.
— Вот что, мама: ты в следующий раз меня не жди, а как начнется тревога — иди в убежище. Они для того и построены, чтоб сохранить вам жизнь. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь немец убил тебя возле дома…
«Ах, не то говорю! — мучительно думала Катя, уже без всякого удовольствия прожевывая картошку. — Как бы все это сказать проще, в двух словах?»
— Ну, что же ты ничего не ешь? Доедай всю, отцу не оставляй — он домой не придет. Завод перевели на военное положение, там, значит, и ночевать будет.
— Вот это правильно, — сказала Катя.
— Что «правильно»? — спросила мать, взглянув на нее покрасневшими, усталыми глазами. — Не прийти поужинать, когда ты в двух шагах от дома, это правильно?
«Нет, нет, не поймет, не поймет! Ничего ей не скажу», — решила Катя и отодвинула от себя тарелки.
Но мать не уходила, сидела напротив, словно ждала чего-то.
Катя сняла жакет, стала расстегивать кофточку, дожидаясь, когда мать ляжет спать. Тогда можно мигом собрать вещи, положить узелок под голову и утром уйти. Это будет самое лучшее. По крайней мере, не увидишь ее слез.
— Ложись, мама, уже поздно.
— Я выспалась, Катенька, на кухне, пока тебя ждала… Попали они куда или бросили мимо?
— Где-то в центре две упали, — неохотно ответила Катя, заметив, что мать настроена поговорить.
— Ах беда, беда! — вздохнула мать и уже направилась к себе, но вдруг остановилась в дверях и тревожно взглянула на Катю: — Устала ты, что ли? Совсем осунулась, ложись скорее, отдохни.
Она повернулась, чтобы выйти. И тут Катя взглянула на ее согнутую спину и, сама не зная зачем, дрожащим голосом окликнула:
— Мама!
Мать обернулась. Катя сейчас же опомнилась, до боли закусила губу, но мать уже была около нее и холодными руками трогала ее лоб.
— Так и есть — заболела! — В глазах ее блеснули слезы, голос задрожал.
А Катя думала: «Как поступила бы Раскова? Стала бы она обманывать маму?»
Катя сняла руку матери со лба и, держа ее в своих ладонях, сказала:
— Не хотела тебя расстраивать, но ты должна все понять… Я завтра уезжаю на фронт.
— Девушки, посмотрите, кто это? — крикнула Евгения на весь огромный зал спецшколы.
Девушки оторвались от своих рюкзаков, куда укладывали вещи, и обернулись. В комнату вошла Катя. Серая лохматая шинель висела на ней, как плащ-палатка, и могла вместить еще трех таких солдат.
Она запахнула полы так, что застежка пришлась на плечо, крепко стянула талию ремнем, подвернула рукава и сказала Жене:
— Подрежь подол поровнее.
— Нельзя портить казенные вещи, — запротестовала Женя, — надо подол подшить.
Но, приподняв полы тяжелой, грубой шинели, она сейчас же отказалась от своего предложения: иголка не справится с таким сукном.
Катя сняла шинель, и все опять ахнули: гимнастерка и брюки были на великана, а сапоги!..
— Катя, тебе в них с места не сойти! Это же сорок последний размер! — сокрушенно говорила Галина, оглядывая подругу со всех сторон. — Ты сейчас настоящий котенок в сапогах.
— Много ты понимаешь! — спокойно возразила Катя. — Это же сапоги-скороходы, я в них до Берлина дойду. А что касается брюк, так ведь их можно, как юбку, на бретельках сделать, чтоб не упали.
— А все-таки ты похожа на пугало, — не унималась Евгения.
— И ты не будешь похожа на статую, когда дойдет очередь до тебя.
Но когда дошла очередь до Евгении, всем стало не до смеха. Началось соревнование, кто скорее придаст новой форме подобающий вид.
К вечеру все были обмундированы в теплую одежду с большим запасом на рост.
Впрочем, одно неудобство осталось: девушкам казалось, что они стали на одно лицо, они еле узнавали друг друга.
Только университетских Катя узнавала по голосам — они были звонкие, отчетливые, привычные к дружной песне. Всегда, возвращаясь с лыжной прогулки или идя на демонстрацию плечо к плечу, студентки пели, пели звонко, весело. Все они были хорошие спортсменки, здоровый народ, и песня нужна была им, как воздух.
Но зато на строевой подготовке первыми оказались студентки авиационного института.
Они ходили высоко подняв головы, хорошо стреляли из винтовки, и умело бросали гранаты. Особенно выделялась среди них Наташа Мельникова, большелобая, с внимательными спокойными глазами, с упрямым подбородком и резкими бровями.
Приглядываясь к девушкам, Катя старалась запомнить и усвоить все лучшее, что замечала у них. Она любовалась, как стройно ходили и как дружно пели кадровые летчицы. И почувствовала себя по-настоящему счастливой только тогда, когда и ее голос слился с мощным хором всей авиагруппы. Каждое утро они шли и
