Она подвинулась, и Катя села рядом, свесив ноги наружу. Наташа положила руку ей на плечо:
— Меня не обманешь. Я точно знаю, что ты сейчас думала о маме. Я сама думаю о доме. Хорошо, что мама меня не провожает. Она бы обязательно плакала, а мне было бы неловко перед девушками. Она у меня ужасная плакса. А у тебя?
— Тоже… — ответила Катя, устремив взгляд в темноту и прищуриваясь, чтобы отогнать внезапно вспыхнувшее воспоминание о маме. Помолчав, она продолжила: — Это ты верно сказала: все мамы ужасные плаксы…
Она хотела скрыть под шуткой тревогу, которая охватывала ее, лишь только Катя вспоминала о семье. Что с ними будет? Уцелеют ли от бомб? Выдержат ли все трудности, которые несет с собой война? Увидится ли Катя с ними? Суждено ли ей вернуться домой?
Девушки долго смотрели в ту сторону, где в темноте притаилась Москва. Потом Наташа негромко, словно разговаривая сама с собой, сказала:
— Стихи бы об этом написать…
Катя удивленно взглянула на нее и даже переспросила:
— Какие стихи? До стихов ли сейчас?
— Пожалуй, верно, — неохотно согласилась Наташа и перевела разговор на другую тему: — В шахматы играешь?
— Играю.
Наташа кивнула, пряча улыбку.
— Видно сразу математичку. Я еще в ЦК комсомола заметила тебя и подумала: «Вот серьезная девушка». А я пишу стихи и очень люблю музыку. Я и сейчас вот, закрою глаза, выключусь из суеты — и слышу Баха, «Бранденбургскую симфонию», особенно вот это, из второй части, — ра-ра-ри-ра… Впрочем, ты в музыке, наверное, ничего не понимаешь…
— Это верно, — охотно призналась Катя.
— А у нас в семье все музыканты. Только я с шестнадцати лет решила пойти в авиацию. Это когда «Родина» летела на восток, устанавливала рекорд на дальность.
Наташа умолкла. Молчала и Катя. Подсвечивая фонариком, перед вагоном остановилась Евгения Курганова:
— Катя, почему это ты так спокойно сидишь и смотришь на звезды, словно в обсерватории? Я со старшиной и парторгом ломаю голову, как нам утеплиться, где достать дрова и печурку, а ты, мой лучший актив, сидишь и мечтаешь!
— Я не мечтаю, а думаю, — обиженно ответила Катя.
— «Думаю»! — передразнила ее Женя. После того как ее избрали комсоргом, она стала требовательной и все добивалась от подруг каких-то решительных действий. — О чем же ты думаешь?
— Так, о жизни, — уклончиво ответила Катя, ожидая, что Евгения сейчас уйдет.
Но Евгения неожиданно прислонилась плечом к вагону, запрокинула голову и тихо сказала:
— Прощайте, московские звезды!
— Нет, не прощайте, — перебила Катя, — а до свидания. До свидания, Москва! Мы вернемся к тебе с победой.
Эшелон медленно пробивался по забитым путям. Останавливался в тупиках, пропуская военные составы, обгонял открытые платформы, загруженные станками, составы теплушек, из маленьких окон которых высовывались длинные железные трубы и слышались детские голоса, словно вагоны эти превратились в жилье кочевников.
Осенний ветер продувал насквозь вагон, в котором ехали девушки, пытался погасить огонек в печурке, но огонь поддерживали дежурные, не смыкавшие глаз ни днем ни ночью.
В дороге Катя особенно подружилась с летчицей Нечаевой, которая нравилась ей своим сильным характером. Когда Катя говорила с ней, Даша остро глядела в глаза, словно контролировала ее мысли. Катю подкупала ее мужественная правдивость. Даша не умела ни хвастать, ни кривить душой. Она первая выскакивала на остановках и бежала заготовлять дрова. Первая и запевала, когда становилось грустно от холода. Она заливисто смеялась, когда кто-нибудь удачно острил. И с каждым днем все больше нравилась Кате. Катя стала так же затягивать ремень, распрямлять спину, ходить высоко подняв голову и закладывая руки назад.
— Скажи, Даша, трудное это дело — летать? — спросила Катя, присев рядом с Нечаевой возле печки.
— Сначала трудно, потом привыкаешь, — ответила Даша, лукаво улыбаясь. — Но ты не торопись: из тебя летчица не получится, ты для этого дела росточком не вышла. — Заметив, как потемнели глаза Кати, она торопливо добавила: — А вот штурман из тебя выйдет, не беспокойся.
У Кати отлегло от сердца, она примирительно сказала:
— Если из меня летчица не выйдет, то расскажи, как ты стала ею? Трудно это?
— А ты как думаешь! — ответила Даша, усмехнувшись. — Семь потов прольешь, десять раз умрешь и воскреснешь… Вам-то легче будет, — добавила она, заметив, как потускнели лица подруг.
Даша не любила вспоминать, как приехала она из смоленской деревни в город, шестнадцатилетняя, робкая, тихая, не знающая, за что взяться, как пробить дорогу. А выбрала она самый трудный путь: поступила в авиационное училище. Два года училась на техника и только после этого испытания смогла перейти на летное отделение.
И вот она ехала в Энгельс вместе с другими комсомолками и смотрела на них с завистью. Им будет много легче: они студентки, они уже подготовлены к любой учебе. А что знала она, когда начинала свой путь? Но в то же время ей было жаль этих не приспособленных к трудной работе девушек. Как мало знают они о деле, за которое берутся!
Катя ни разу не видела Волгу и не представляла, что она такая серая. По картинам Репина, по описаниям Некрасова и Горького она должна быть голубой. Но сейчас серое ноябрьское небо отражалось в ней, и она казалась мрачной. Из ее глубины поднимался лохматый туман и падал на город. Город был неприветливым. Его насквозь продували холодные ветры. На окраине находился военный городок, заселенный веселыми летчиками. Они толпами шли с аэродрома и удивленно останавливались, пропуская мимо себя девушек в длинных шинелях. Взгляд их спрашивал: «Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?»
Но девушки проходили молча, и летчики снисходительно улыбались им вслед.
На другой день все в городе знали, кто эти девушки в нескладных шинелях, в семимильных сапогах, шагающие кто в лес, кто по дрова. Им бросали вслед без всякого стеснения:
— Ну и воинство!
Ох уж эти иронические улыбки!.. Никто, видно, тут еще не знает, что их будет обучать сама Марина Раскова, а уж о ее-то полетах все слыхали! И летчицы поклялись доказать маловерам, на деле доказать, на что способны советские девушки.
— Выше головы! — подбадривала их Раскова. — Не доверять вам, не верить в ваши способности могут только отсталые люди. И мне пришлось выдержать нелегкий бой с ними. Мне тоже пытались доказать, что война — не женское дело. А сколько аргументов было выдвинуто против моего предложения! И то, что страна у нас большая, она может выставить необходимые армии из одних только мужчин, и то, что женщины якобы не способны овладеть современным оружием, и ссылались на какие-то исторические «традиции»… А я упорно доказывала, что и традиции стареют и что их тоже надо ломать. Если война стала всенародным делом, то нельзя не считаться с патриотическими чувствами девушек и женщин, которые тоже хотят защищать Родину. А если женщины в мирном труде наравне с мужчинами овладевают самой совершенной техникой, то и на войне они могут принести пользу именно в самом передовом виде вооружения — авиации.
Я говорила со скептиками от лица тысяч женщин, я показывала кипы писем, которые стала получать
