широкие ступени кубического здания, построенного из серого железобетона. Темное мрачное здание.
Оксана оглянулась, потерла вдруг похолодевшие руки… Вот здесь исчезает след человека.
Вошла в темный зал, прошла в боковую комнату, где сидела женщина за конторкой, и спросила: была ли кремация летчика?
Женщина перелистала толстую книгу и ответила, что кремация назначена на тринадцать часов, но по случаю воздушной тревоги задержалась.
В темном зале, как в кино, стояли откидные стулья. Она села у стены и вспомнила, как хоронили мать. В церкви горела красивая люстра, хор пел какие-то чудесные мотивы. Она на всю жизнь запомнила: «Со святыми упокой…» Ей тогда было четырнадцать лет. С тех пор у нее никто не умирал. И вот она уже взрослой впервые видит перед собой конец человеческих тревог и волнений. Вот сейчас принесут Михаила и сожгут. Как жестоко. С мамой было не так. Ее пронесли по дорожке, усыпанной цветами, вокруг могилы поставили решетку из железного кружева, посадили три розовых куста, а на плите белого мрамора золотом написали: «Спи, дорогая, с миром…» И она спит… А тут вот возьмут и сожгут. Страшно. Нет, «Спи с миром» — лучше.
Шум подъехавших машин ворвался в вестибюль и долго гудел в углах темного зала. Оксана увидела, как с голубого автобуса сняли красный гроб, увидела вереницу зеленых военных автомобилей.
И вот они шли мимо нее, краснолицые, нахмуренные летчики, шли, держа фуражки в руках, опустив головы. Гроб несли молодые летчики, позади, чуть поддерживая угол гроба, шел седой командир с черным обветренным лицом. Среди этой группы она увидела отца и пошла ему навстречу, вдоль стенки, чтобы не мешать встречным. У двери взяла его за рукав и отвела в сторону. Без удивления он посмотрел на нее, тихо сказал:
— Может быть, лучше уехать.
Оксана покачала головой.
— Нет, теперь мне никогда не будет плохо. Хуже этого ничего не может быть.
Отец долгим, внимательным взглядом посмотрел на нее, словно старался заглянуть в сердце, заметил какое-то странное спокойствие, подумал, что, пожалуй, она не выдержит, но все же сказал:
— Ты здесь одна женщина, может быть, лучше тебе…
Она не дослушала, взяла его за руку, крепко сжав, прошептала:
— Не беспокойся. Теперь я выдержу все. — И повела его вслед за толпой.
В зале глухо играл орган. Закрыв глаза, Оксана слушала тяжелые звуки реквиема. Потом седой командир почти с закрытыми глазами остановился у гроба и стал тихо говорить о том, что летчик Шумилин исполнил долг перед Родиной, что Родина никогда не забудет его. Говорил, с трудом выдавливая слова, и вдруг склонился над гробом, дрожащим голосом сказал:
— Прощай, Миша, прощай, соколик! — И отошел, держась за красный борт гроба. Вслед за ним подходили летчики, всматривались в застывшее лицо своего друга и отходили с помутневшими глазами, плотно сжав губы.
Оксана видела профиль Михаила с правой стороны, он лежал спокойный, словно спал и радовался отдыху. Но как только зашла с левой стороны и стала приближаться к нему, увидела профиль с изломанной бровью — страдальческая морщина застыла в углу рта, он словно был охвачен немым отчаянием, что погиб не вовремя.
Оксана приближалась, и привычное лицо, которое издалека дорисовывала память, вдруг изменилось и уже было незнакомо, было чужое, как все мертвые лица. Она нагнулась и мысленно шепнула: «Прощай, милый!» Но так как лицо его сейчас ей показалось чужим, то она не решилась поцеловать его, как хотела, а только приникла головой к его груди, словно надеялась еще услышать его сердце, но тут отец взял ее за плечи и отвел от гроба.
— Все, — сказал он, уводя ее из зала. — Теперь домой.
Но она, видя его волнение, грустно, но твердо сказала:
— Ты больше не беспокойся обо мне… Я навсегда спокойной стала.
Они ехали в такси по городу, слышали гулкие раскаты залпов, над городом барражировали самолеты. Сергей Сергеевич торопился увезти дочь в тишину леса, где горе скорее забудется. Но когда они вошли в квартиру, Оксана, не раздеваясь, стала ходить по комнате, словно не давая остановиться идущим наплывом мыслям.
— Значит, так… Значит, Миши нет… А я надеялась, что он защитит нас. Значит, нужно продолжать его дело. Хотя я не снайпер, не танкист, воевать не умею. Но я могу облегчать страдания людям, которые причиняет война. Могу. Пожалуйста, папа, с завтрашнего дня возьми меня к себе в госпиталь.
Сергей Сергеевич задумчиво пожал плечами, подыскивая слова, которые убедили бы ее, что это решение не совсем правильно. Вряд ли она, не имеющая специальной подготовки, будет полезна в госпитале. Но вдруг, что-то вспомнив, сразу изменил свое намерение.
— Хорошо, — твердо сказал он. — Приходи. У меня есть очень тяжело больной капитан Миронов. Ему нужен исключительный уход. Вот я и поручу тебе вернуть его к жизни. Тогда и увидим, на что ты, девочка моя, способна.
Пассажиры бросились в поезд, забивали тамбур, лезли на крышу, висли на подножках, будто позади их город обнимало пламя. Почерневший от злости проводник руками и ногами сталкивал людей, хрипло рыча:
— Куда, дьяволы, куда! Добрые люди из Москвы бегут, а они в Москву прутся.
Из окна высунулся чубатый мужик с красным, рябым, словно пемза, лицом, смотрел на суматоху, качал головой:
— Заметалась Рассея туда-сюда.
Екатерина Антоновна Миронова с мешком за плечами уже пробилась до самой подножки и теперь ловила проводника за руки, со слезами молила:
— Голубчик, посади… У меня сын-летчик разбился. Защищал Москву, а сейчас лежит в госпитале. Мне надо ехать. Возьми сколько хочешь, только посади. Мне обязательно надо уехать.
— Не на голову же вас сажать, русским языком говорю — нету мест.
Но Екатерина Антоновна не слушала его, она все хваталась за поручни вагона и твердила:
— Мне надо. Лавруша разбился. Я заплачу. Сколько хочешь? — полезла за пазуху, показывая, что деньги у нее есть, но проводник отвернулся.
— Мне деньги не нужны. Нету мест, сказал вам.
— Голубчик, мне места не надо, я и на площадке постою.
Проводник, не слушая ее, яростно отбивал атаки осаждающих пассажиров. Екатерину Антоновну оттолкнули мужики, которые, поднявшись на подножку, шептали проводнику: «Водка есть». Но проводник и этим отвечал отказом, хотя толкал их не так уж яростно.
— В общий идите, в общий. Это спальный, русским языком говорю.
Некоторые пассажиры, безнадежно махнув рукой, побежали в конец состава. Но Екатерина Антоновна уже заметила, что и там у подножек стояли толпы, и не хотела терять позиции. Все еще надеясь пробудить сочувствие к себе, она умоляла впустить.
Вдруг над ее головой раздался свист. Чубатый мужик высунулся из окна и, махая рукой, кричал в толпу:
— Федька, сюда!
Огромный мужик, весь увешанный мешками, с двумя чемоданами в руках, растолкав толпу, поднялся на подножку и сказал коротко, как пароль:
— Есть выпить и закусить.
Проводник задом открыл дверь, пропустил мешочника и продолжал отбиваться от толпы, которая нахлынула на него с еще большим ожесточением.
— Жулик! Жулик! — кричала Екатерина Антоновна. — Я сейчас начальника позову. Это нельзя так
