голубые глаза, весь он прежний, только волосы словно в инее. Она прижалась к его колючей щеке, сдерживая слезы, опросила:
— Что с тобой случилось, Ванюша? Отчего это? — Погладила волосы. — Ведь тебе вроде и сорока нету?
Он притянул ее к себе, посадил рядом, обнял за плечи:
— А с тобой что? Почему плачешь?
Постепенно успокаиваясь, она все явственнее узнавала своего прежнего, веселого сына, и тревога утихала в ее душе. Но тут она вспомнила о младшем. Она резко различала их. Иван был ей ближе, всегда ласков и откровенен, а Лаврентий был замкнутым и недоступным, говорил с ней только официально, и эта недоступность создала вокруг него особый ореол. Лаврентий казался ей особенным человеком, с большим будущим, она гордилась им, любила его больше Ивана.
— Видал ты Лаврентия? Как он?
— Лежит в госпитале, скоро заштопают. А как там у вас в тылу? Как Фаина?
Услыхав, что Лаврентий выздоравливает, она спокойно вздохнула. Но сейчас же вспыхнула новая тревожная мысль — почему Иван дома? Почему сапоги в грязи? Вспомнила, боясь об этом подумать, рассказ об отступлении из Смоленска, испуганно уставилась на сына, не решаясь спросить, смотрела на него, думая прочесть что-нибудь в его глазах.
— Как там Фаина?
Она словно не слышала его вопроса, подняла с пола одеяло, взяла руку Ивана, хотела застегнуть обшлаг его рукава, но увидела, что пуговица оборвана, и тогда, не поднимая глаз, глухо спросила:
— Как же это так, Ванюша, говорят, вы Смоленск отдали?
— И Ярцево, мама, и Дорогобуж… Лучше не спрашивай. — Он провел рукой по волосам, пальцами стиснул виски.
— Как же это так? — голос ее дрогнул, глаза заблестели. — Не годится это никуда. Ведь кругом смеются, говорят, наши бежали.
— Кто говорит? Кто смеется? — сурово спросил он.
— Известно кто, враги. Не годится, — повторила она плача. — Стыдно ведь…
Он сидел, опустив руки меж колен, сдвинув морщины над переносицей, потом обнял мать за плечи, вздохнув, стал уговаривать:
— Не долго им смеяться, не долго. Скоро заплачут.
— Объясни мне, Ванюша, как же это случилось? Ведь русские всегда были храбрые, почему же теперь бегут?
— Не бегут, мать, не бегут, — ответил он, болезненно морщась. — Это враги говорят, что бегут. Армия отступает… Я тебе потом подробно объясню, а сейчас давай что-нибудь закусим и отправимся к Лаврентию.
Он подошел к шкафу и загремел тарелками. Она следила за каждым его шагом и думала, что он только притворяется спокойным. Она задела его больное место, и он делает усилия, чтобы не думать о боли, видать, душа его так же оледенела, как и голова. И она поняла, что он оборвал разговор на той черте, за которую нельзя переступать ни с какими вопросами.
Он поминутно впадал в задумчивость. Расставляя тарелки, вдруг опирался на стол растопыренными ладонями и застывал.
— Ах да, забыл спросить, как там Фаина поживает?
— Фаина живет хорошо, работает в школе, по аттестату за тебя получает, хватает. А вот жена Лаврентия совсем свихнулась.
Иван покачал головой.
— Так, так, понимаю… Значит, не ужилась с ней.
Глубоко вздохнув, она задушевно сказала:
— Знаешь, Ванюша, сколько я видела горя? Уж я-то научилась всех понимать, всех прощать. Но я не могу видеть, я ненавижу паразитов. Я осталась вдовой тридцати лет, на мыльной пене вырастила вас, а ты хочешь, чтоб я ужилась с разряженной Дунькой московской? Нет, не вышло. Говорю прямо: не ужилась.
Он слушал, барабаня пальцами по скатерти.
— Не подумай, Ваня, что я из-за нее сюда приехала. Нет, я плюнула бы на все бабьи склоки, сейчас не до них, я не могла там отсиживаться, когда здесь воюют.
Сурово глядя на нее, он сказал:
— Знаешь, мать, здесь все-таки опасно. Здесь и убить могут.
— Э-э, полно, — отмахнулась она, как бы заканчивая разговор и подвигая к себе тарелку с селедкой, — смерти боится тот, кто ее не видал, а мы-то под ней с детства ходим. Из нищих вышли в люди. — И она начала спокойно и медленно закусывать. — А если вам будет трудно там, так я и на фронт пойду. Для нас война — дело знакомое. С кем только не дрались севастопольские моряки. Так-то вот, Ванюша.
— Ладно, — сказал он, поднявшись, сразу прекращая беседу, — пусть будет так, как ты хочешь. — Подошел к шкафу, лукаво оглядываясь на мать. — Тут у меня припрятана для особого случая.
Поставил на стол бутылку водки. Екатерина Антоновна неодобрительно посмотрела на него:
— В нашем положении уж лучше не пить, а то скажут — пропили войну.
— Довольно, мать! — перебил он, сурово взглянув на нее. — Понимаешь, хватит. Нынче каждая молочница стала о политике толковать. Всех слушать — оглохнешь.
Екатерина Антоновна и сама поняла, что довела сына до точки кипения, и поторопилась переменить разговор. Принесла из коридора свой дорожный мешок, положила его на колени и стала осторожно развязывать.
— Вот, смотри, десять тысяч с собой привезла.
Он удивленно отодвинулся от нее:
— Да ты не ограбила ли банк?
— Какое, просто продала барахлишко. Убьют — не понадобится, уцелею — наживу. Вот шубу только жалко, на лисьем меху, Лавруша еще купил, А продала ее за две тысячи.
— За две тысячи, — с изумлением повторил он, — мать, да ведь это же мародерство, ей цена пятьсот рублей.
Она усмехнулась:
— Что ты, Ванюша, совсем цен не знаешь. — Достав из мешка какой-то сверток, выложила его на стол: — Вот этот кусок масла для Лавруши купила за тысячу. Понял?
— За тысячу! — Он всплеснул руками. — Да мне месяц служить надо за эти деньги. Не покупала бы, разве можно так деньгами швыряться.
— Тоже сказал, — обиделась она, — бумажки-то Лавруша жевать не будет, а от маслица скорее полетит. Сохранить бы вас, а добро наживем, когда домой в Севастополь вернемся.
Оба замолчали, мгновенно в мыслях окинув и прошлое и будущее. Он первым оборвал это тягостное молчание:
— Ну, все переговорили, теперь давай выпьем.
Екатерина Антоновна поправила волосы, обтерла ладони об колени, грустно вздохнула:
— Не стоило бы, Ванюша, не такое теперь время. Да вот с горя разве и выпью немножко.
Больной капитан Миронов приводил в замешательство профессора Строгова. Он обладал какой-то непонятной силой угадывать чужие мысли. Прошло дней десять после операции, и он сказал профессору:
— Видите, как все хорошо вышло, а вы и не надеялись, что я поднимусь.
Сергей Сергеевич почувствовал странную неловкость. Действительно, только чудо помогло уцелеть
