наступательного боя, особо важная для нас, так как все мы мечтаем попасть на фронт. Я непрестанно думаю о тебе. Ты уже на фронте, летаешь, видишь смерть, а я все еще корплю над картой. Хочется в бой. Может быть, там, на фронте, я увижу тебя? Ну ты, конечно, ждешь, чтобы я рассказал тебе о нашем дорогом университете. Сообщаю что знаю. Наш старый университет испугался ашхабадской жары и сейчас перебирается в Свердловск. С нашего мехмата осталось учиться не много бездельников. Они подробно не пишут, и я не знаю, сдают ли они экзамены. Семинары после нашего отъезда прекратились, мало кто занимался. Печальная картина — университет на колесах. Разве могли мы подумать, путешествуя из угла в угол в семьдесят восьмой аудитории во время лекции Филиппова, что через полтора года судьба расшвыряет нас по разным углам страны, что я, например, буду в Самарканде изучать опыт разгрома немцев на Волоколамском шоссе… А все-таки я скучаю по математике, но стараюсь о ней не думать. Мечтаю доучиться после войны. Ох, сколько вещей откладывается на «после войны»!
Но все же мне кажется большой нелепостью торчать здесь, когда ты там. Когда я читаю твои письма и узнаю, как мужественно ты воюешь, я завидую тебе и сгораю от стыда.
Ну, кончается перерыв, и я должен закончить письмо. Где бы ты ни была, помни, что мы должны встретиться после войны у памятника Ломоносову. Приходи. Жму твою мужественную лапу.
Если бы Павел был рядом, как этот Коробков, она бы так много рассказала ему, но писать? Разве все опишешь? Разве опишешь, как, сжав губы или прикусив их до крови, вырываешься из огня, из когтей смерти. Никто — ни он, ни другой — не поймет этого. Это не расскажешь и не опишешь. Пусть уляжется вихрь на душе, и когда-нибудь потом, когда они встретятся у памятника Ломоносову, она с горькой улыбкой вспомнит эти горячие деньки и расскажет о них своему единственному другу.
Наступила осень. Дожди размыли дороги и землю, которую перепахала война. Труднее стало догонять пехоту, стремительно преследующую врага.
Катя стоит на берегу серого, угрюмого Азовского моря. Над ее головой проплывают тяжелые тучи. Железные волны с грохотом накатываются на берег и, грозно ворча, отбегают обратно, таща за собой мелкие камни, оставляя на полдороге крупные. Потом волны снова набегают и обдают Катю холодными брызгами.
Вытирая лицо, Катя наблюдает, как Наташа играет с волнами. Сапоги у нее уже мокрые, но она не замечает этого. Она весело смеется, когда волна догоняет ее и ударяет сердитыми шлепками.
— Наташа, как это у Пушкина сказано: «Как я завидовал волнам, которые бежали шумно с любовью лечь к ее ногам…» Так, кажется?
— Не совсем.
И вдруг, распахнув руки, как крылья, вся вытянувшись навстречу морю, Наташа грустно сказала:
— О море, море! Если бы я не была летчицей, я хотела бы стать поэтом! Я прославляла бы тебя в стихах. Я писала бы что-нибудь такое:
Катя с удивлением смотрела на Наташу. Какие высокие слова приходят ей на ум! А у Кати при виде моря одно только желание: швырять в него камешки. Но и это она делает неудачно.
— Посмотри, как я запущу! — с вызовом сказала Наташа.
И плоский камешек полетел так далеко, что всех «блинков» и не сосчитать. Ай да Наташа! За что она ни возьмется — смотри и учись!
Катя не могла скрыть своего восхищения. Она любовалась подругой. Наташа — в шинели, туго затянутой в талии, стояла, откинув назад широкие плечи, с высоко и смело поднятой головой, в глазах отвага, на губах торжествующая улыбка. Вот я какая! Попробуй состязаться со мной!
— Черт возьми, Наташа, ты красива! Хотела бы я походить на тебя!
Серые улыбающиеся глаза Наташи вдруг стали серьезными, брови сошлись на переносице.
— Иди, Катя, не мешай мне, я буду стихи сочинять: как у синего моря стоял гвардейский полк…
— Уйду, уйду! — робко ответила Катя и пошла, еле наступая на камешки, чтоб ни малейший шум не мешал вдохновению Наташи.
Она шла по берегу туда, где Даша и другие летчицы ловили рыбу. По недавно приобретенному опыту Катя знала, что, подходя к рыбакам, нельзя спрашивать об улове. Надо сначала самой заглянуть в ведерко и, если там пусто, молчать.
Летчицы просидели с удочками уже часа три и ничего не поймали. Когда Катя подошла, Даша стала жаловаться:
— Я продрогла до костей. А так хотелось поймать хоть какую-нибудь камсу. Есть очень хочется.
Катя попыталась утешить ее:
— Может быть, машины с продуктами наконец пришли…
Никто не верил, что машины могли прийти. По дорогам, которые остались позади, не легко пройти. Еще дня три, не меньше, будут добираться до них машины. Надо потуже затягивать ремень на шинели.
Уныло склонив головы, девушки брели по берегу.
— Хоть бы дохлую рыбешку для котят найти. Мы-то можем поголодать, а вот котята пищат, жалко смотреть на них. Что за противное море, одними камнями набито. Недаром его ругают: «гнилая лужа».
Летчицы шли к опустевшему рыбацкому поселку, все время посматривая на дорогу, не появились ли долгожданные машины.
Справа виднелась узкая полоса земли, на которой стояли самолеты. Над ними тянулась линия высоковольтных проводов, которые соединяли косу Чушку с Темрюком. Невдалеке от моря, прижавшись друг к другу, стояли домики рыбаков. Они были такие маленькие, что ветер не уносил их в море только потому, что они крепко держались заборами друг за друга.
У крайнего домика толпились девушки. Катя направилась к ним узнать новости. Девушки окружили Глафиру, которая гладила серого котенка. Два других котенка переходили с рук на руки, и все гладили их, приговаривая:
— Бедненькие, нам нечем вас кормить.
Все обернулись к Даше.
— Поймали что-нибудь? — спросила Глафира.
Даша покачала головой, Глафира горько вздохнула:
— Я так и знала. Впрочем, если бы вы даже и поймали рыбешку, так это котят не спасет, им нужно молоко. Но я больше не могу слышать их писка.
— Погоди, — вмешалась Катя, — может быть, сегодня придут машины, привезут что-нибудь, и мы покормим котят.
