среднеазиатского казана, наполненный дымящейся жижей. Оказалось -жидкий суп, сваренный из манной крупы. Получив в котелок черпак этого супа, показавшегося мне амброзией, выпил с наслаждением, но чувство голода после этого только обострилось. С наступлением темноты стало видно, как на горизонте полыхают языки пламени, мечутся и перекрещиваются лучи прожекторов, перечеркивают небо трассы зенитной стрельбы. Доносится отдаленный грохот. Это бомбит какой-то крупный город, возможно Киль, авиация союзников.
И вот, настал день, когда я не смог собрать остатки сил, чтобы подняться на ноги. Подошедшему конвоиру сказал на своем ломаном немецком: «Schiessen Sie mir, aber Ich kahn nicht weiter laufen !» (можете меня расстрелять, но я не могу дальше идти). Меня загрузили в повозку к таким же, как и я, доходягам и дальше несколько дней, счет которым потерян, меня уже везли.
Потеряв силы, я потерял и возможность добывать «подножный корм», однако в эти дни немцы раздавали нам по куску хлеба, иногда даже с куском маргарина.
Конец этого пути я провел, находясь в полузабытье, периодами совсем теряя сознание. Последнее, что осталось в памяти от этого этапа пути - погрузка в вагоны, куда нас затаскивали наши же обессиленные пленные, но все еще державшиеся на ногах. Сваливали вповалку на пол вагона живых вперемежку с уже мертвыми.
Движение вагона и время, которое оно продолжалось сохранились в памяти смутно. Находясь в полубессознательном состоянии, я ощущал себя плывущим в каких то волнах, состоящих из вшей. Они переползали на меня, еще еле живого, с трупов. В конце пути окончательно потерял сознание.
Еще жив!
Первый раз пришел в себя на бетонном полу под струями горячей воды. Второй раз, очевидно, после того, как меня чем-то укололи или дали что-то понюхать, прислоненным к стеклу рентгеновского аппарата, к которому меня пытались приставить два санитара, а я всякий раз сползал на пол.
И окончательно пришел в себя, обнаружив лежащим голым на нижней полке двухэтажной койки на шинели, прикрытым сверху своим тряпьем. Почувствовал даже некоторое блаженство от того, что меня не жрали вши.
Прежде всего, стал осматривать и ощупывать себя. Обнаружил, что не могу двигаться. Кости спины болели от жесткого ложа, но повернуться или подоткнуть под себя шинель нет сил. К ногам как будто привязаны пудовые гири, поднять которые нет возможности. Руки, также отягощенные неимоверной тяжестью, движутся с огромным напряжением сил.
Ног по-прежнему не чувствую, ступня правой ноги и пальцы левой - черные, очевидно отмороженные. Кто-то сунул мне под нос кусок стекла. В нем я увидел отражение своего лица и не узнал в нем себя. В стекле на меня смотрел череп, глазами, провалившимися в ямы глазниц. Вместо носа - узкая полоска хряща, нет ни щек, ни губ, ни подбородка. На костях черепа болтается морщинистая серая кожа. Ощупывая себя, убедился, что все тело - голый скелет, на который напялена такая же серая морщинистая кожа, не скрывающая очертаний костей. Вместо «пятой точки» - кости таза с провалом между ними. Нога у тазобедренного сустава обхватывается кистью руки так же, как рука у запястья.
Чувства голода я не испытывал, однако все время хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в небытие, я останавливал себя напряжением воли.
Вокруг себя стал слышать голоса разговаривающих между собой соседей. Они обсуждали в этот момент мое возвращение к жизни. Я подал голос, он тоже был не мой, какой-то хриплый дискант.
Выяснил, что происходит вокруг меня.
Попал я в очередной лагерь, Stalag X-B, расположенный у местечка Sandbostel неподалеку от Гамбурга. Этот лагерь был интернациональный, в нем содержались военнопленные, наверное, из всех европейских стран. Был в нем и небольшой блок, предназначенный для русских военнопленных, изолированный ото всех и отличавшийся особо строгим режимом..
Лагерь этот был, как говорили, единственным, находившимся под непосредственной опекой Международного Красного Креста, который через свое Швейцарское представительство организовал очень хорошо оборудованный госпиталь. Из Швейцарии сюда доставляли медикаменты и перевязочные материалы. Вот в этом госпитале я и оказался.
Пришли два врача, оба - из военнопленных. Русский во флотской шинели, тот, которого я видел, когда он проводил рентгенологическое обследование, и итальянец, говоривший по-русски, коверкая слова так, что его трудно понять. Это, оказалось, наш палатный врач, его имя Лоренцо Градоли, он из Рима.
Русский врач, передавая меня на попечение итальянцу, рассказал, что вытащил меня из горы трупов, выгруженных из вагона, увидев, что во мне еще теплится жизнь. После того, как санитары госпиталя провели меня через санитарную обработку, он подробно меня исследовал, результаты исследования внесены в медицинскую карту, оставленную на тумбочке около моей кровати. Сказал, что дальше все зависит от моего желания выжить, шансы на это есть, и ушел.
Через много лет, кажется в 1977 или 1978 году в журнале «Новый Мир» мне попалась на глаза опубликованная в конце номера мелким шрифтом повесть «Восточные университеты». Ее автор - бывший военный переводчик, служивший после войны в лагере для немецких военнопленных из числа высших офицеров, проходивших «перевоспитание». Лагерь находился в городке, разделенном границей между Латвией и Эстонией, по-эстонски Валга, по-латышски Валка. В госпитале этого лагеря работал бывший морской военный врач, освобожденный из немецкого плена, который он отбывал в лагере Зандбостель.
По описанию я сразу узнал моего спасителя. Через редакцию «Нового Мира», выяснив адрес автора, я написал ему. Из ответа выяснилось, что это - доктор Дьяков, проживавший в городке Сходня, что под Москвой, умерший за несколько лет перед этим.
Слишком поздно и случайно я узнал об этом.
Доктор Градоли с помощью санитара сделал мне перевязку прямо в палате, считая, что таскать меня в операционную опасно. Расспрашивая меня, долго пытал, есть ли у меня «Трия сушька». Я никак не мог понять, чего он хочет.
Тогда он сунул мне под нос немецко-русский словарь, открытый на слове « Tryasutscka =Трясучка, лихорадка». Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в груди.
При перевязке на правой ступне отвалились отмороженные черные пальцы, остались торчать оголенные кости стопы. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.
Разбудили меня тем, что принесли обеденную баланду. Она была нисколько не лучше, чем в прежних лагерях, и я ее выпил даже без аппетита. Вскоре вновь пришел доктор Дьяков в сопровождении, судя по форме, француза. Сказал, что у меня крайняя форма дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для переваривания пищи. В то же время, мне необходимы жиры, которых не хватает в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес мне банку жира, который мне нужно съесть за два дня. Если желудок справится, и я не умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что шансов выздороветь у меня все же больше.
Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах он эмигрировал из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.
Невольно вспомнились особенности военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты - 'откуда ты?'.
Помню характерную картину.
К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: 'Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?' И после того, как вновь
