Анна Матвеева
День Патрика
Месяц назад я стояла в университете перед доской, на которой висит расписание экзаменов и объявления:
(У этих явно был в программе «Мелкий бес», недавно причем.)
И последнее, написанное старательным крупным почерком:
– О! – сказала я себе и потом чуть громче повторила для Мокроусовой Веры, которая как раз вышла с кафедры истории печати: – О!
– В каком смысле «О!»? – не поняла Вера, и я указала ей на объявление.
– А вдруг там предусмотрены эротические сцены? – сморщилась Мокроусова.
Надо сказать, что с Верой у нас полное взаимопонимание: мы уже давно оплакали тот факт, что мы обе – девушки, то есть женщины. Потому что мы с Мокроусовой Верой – идеальная пара. Нам только мужчины издревле нравились разные, что только усугубляло нашу идеальную сочетаемость. Сначала мы с Верой учились вместе в школе, она была почти отличница, а я – чистоводный гуманитарий с тройками по физике, химии и обеим математикам. Зато в универ я поступила с первого раза, а Вера парилась еще год кафедральным лаборантом и теперь училась на курс младше.
– Эротические сцены на Свердловской киностудии… Оксюморон. Горячий снег. Плачущий большевик. Надо сходить, наверное, как ты считаешь?
Мокроусова пожала плечами – ее не привлекало массовое искусство.
Потому на смотрины я отправилась в одиночестве.
Сессия почти закончилась, остался всего один экзамен – заруба, зарубежная литература, которую я очень любила и поэтому совсем не готовила, думала, что и так сдам. На киностудию пошла пешком из универа – на мне были красные брюки-бананы и футболка с вышитой надписью:
В киностудийном холле сидела бабка-вахтер классического посола: серый халат, косынка, въедливый взгляд, газета, бубнящее радио, алюминиевое ведро у ноги.
– Чаво тебе? – спросила она, зыркая на мои красные брюки.
– Я к Безматерных Вэ Фэ. В кино хочу сниматься. По объявлению.
Бабка недобро глянула мне в глаза и начала крутить телефонный диск – даже мне, издали, было видно, какой он засаленный и черный. Вот бабка! Лучше бы вымыла телефон с порошком, чем тут нервы мотать.
– Светланиванна! – подобострастно закричала бабка в трубку. – Здрасьте вам, Калерефимна с вахты зво́нит!
Я, кстати, прямо не могу, когда зво́нят. И ложат. Если человек зво́нит и ложит, я с ним просто не могу общаться. Я с одним молодым человеком перестала общаться после того, как в один недобрый час он сказал мне по телефону: «Лена, это Миша зво́нит». Бр-р-р!
– Светланиванна, – лебезила бабка, – тут пришла кака-то женщина (здесь я обиделась – мне, между прочим, всего только двадцать лет исполнилось), говорит, что к Владимирфилиппычу сниматься. Пускать?
Выслушав ответ невидимой Светланиванны, бабка метко швырнула трубку на рычаги и мотнула головой в сторону:
– Проходи.
Киностудия казалась совершенно тихой, вымершей, какой бывает школа в июле, когда все нормальные дети уехали на дачи или юга и только я, бедная, хожу в дебильный городской лагерь, чтобы полоть юннатские грядки и отмывать беленые разводы… Справедливости ради надо сказать, что такое случилось всего один раз в жизни, поэтому, возможно, и въелось в память, как та самая побелка в крашеные стены. Наверное, думала я, всё дело в том, что киностудия почти обанкротилась – говорят, что здесь уже сдают площади в аренду всяким сомнительным предприятиям.
Дверь распахнулась будто сама по себе – внутри оказалась целая куча народу. Густые облака сигаретного дыма, спрессованные под потолком. Всё очень напоминало тайное собрание революционной молодежи, каким я его себе представляла по книгам и фильмам.
– Это вы пришли пробоваться? – строго спросила пухлявая женщина лет сорока, одетая в легкомысленную вязаную юбочку поносного цвета. Светлана Ивановна, догадалась я – потому что все остальные в комнате были мужчины. Волосы у Светланы Ивановны были заплетены в девичьи косички, черные с проседью, да и всё остальное в ней выдавало сильную страсть казаться моложе, чем она была, лет на двадцать. Я давно уже заметила такую склонность у женщин, близких к искусству.
Пока я всё это думала, вопрос Светланы Ивановны так и висел неотвеченный в воздухе. Опомнившись, я кивнула, и вдруг лысоватый человек с подозрительно красными щечками потряс в мою сторону рукой и крикнул:
– Маша! Вот она – Маша!
Я испуганно обернулась, но увидела за собою только дверь, белую и обыкновенную.
– Да вы садитесь, садитесь, – смягчилась вечно юная Светлана Ивановна, она убрала со стула круглую банку из-под кинопленки, в которой лежало штук четыреста разных окурков.
Я села. Банку поставили мне под ноги, так что прямо в нос теперь летел удушающий запах.
– Нельзя это… убрать?
– А вы что, не курите? – осуждающе спросила Светлана Ивановна и затянулась щеками.
– Курю, но не люблю нюхать чужие окурки.
– Какой голос! Глубина! Маша! – снова вмешался Краснощекий. Я поняла, что «Маша» – это у него такое слово-паразит, типа «это самое» или «понимаешь». И еще я увидела, что под столом, скрываемая ногами остальных киношников, стоит большая бутылка с красно-черной этикеткой и прозрачным, в тон стеклянным стенкам, напитком.
– Как вас зовут? – спросила Светлана Ивановна.
– Лена.
– Маша! – обиженно поправил Краснощекий. – Я ее беру на роль без всяких согласований и проб. Идеальная Маша.
Вот оно что –
– Покурите, пожалуйста, – предложил сидевший до этого тихо мужчина с пегими волосами.
– Да я не хочу пока, спасибо.
– Ваша героиня много курит по ходу фильма. Нам надо посмотреть,
Я покорно достала из сумки пачку сигарет «Конгресс» и спички. Прикурила, затянулась и выпустила дым в пегого заказчика. Он радостно улыбнулся, видимо, я курила в точности как и полагалось пресловутой Маше.
Потом оказалось, что Пегий – это автор сценария, Краснощекий – режиссер, тот самый Безматерных Вэ Фэ, а Светлана Ивановна – директор фильма «Удивительный клад». Мне всё это рассказал помреж Олег – единственный более-менее нормальный человек из этого авторского коллектива. Олег угостил меня чашкой кофе в местном баре, дал с собой светло-коричневую книжечку и сказал:
– Сценарий! Почитай на досуге.
Таким тоном сказал, будто у меня теперь весь досуг будет посвящен мыслям о съемках в фильме «Удивительный клад». Я попрощалась и пошла на трамвайную остановку – надо было рассказать всё Мокроусовой.
Мы договорились встретиться в пиццерии – это была первая пиццерия в Свердловске, а раньше здесь располагался какой-то ресторан из вечно закрытых. Теперь тут сделали зеркальные стены, повесили на потолок уродливые золоченые светильники, на которые было больно смотреть (в прямом смысле «больно» – глаза начинали надуваться, а сосуды – лопаться), и стали продавать мелкие, плохо пропеченные пиццы с колбасой, с курицей или еще с грибами – черными и липкими, будто гудрон. Тесто тоже прилипало к зубам, но у нас не было выбора. Я же говорю, это была первая пиццерия в Свердловске, и мы припадали к дурманящим очагам цивилизации.
Мокроусова уже сидела за пластмассовым, неровно стоящим столиком и жадно кусала истекающее соками тело пиццы. Куриные лохмотья она съедала, а луковые кольца складывала брезгливо на край тарелки – и в этом наши вкусы сходились.
– Я тебе уже взяла пиццу. С курицей.
– Ой, спасибо, Вера, это так мило с твоей стороны!
– Ну, как сходила?
– Утвердили, – скромно ответила я, разрезая пиццу на дольки.
– Да ты что? – поразилась Мокроусова. – И будут снимать? А про что? И кого ты будешь играть? Проститутку?
– Почему это проститутку? – обиделась я. – Что, мне уже ничего другого нельзя доверить?
– Да нет, – успокоила меня Вера, – просто сейчас все фильмы снимают о тяжелом хлебе проституток, вот я и подумала…
Некоторое время мы молча жевали. Потом я вспомнила:
– У меня же есть сценарий! Сейчас почитаем…
Мокроусова уселась поудобнее, а я достала из сумки коричневую книжицу. В пиццерии было полным-полно народу, но все занимались обедом, и никто не обращал на нас внимания.
– Темно. Огромный ларец из позеленевшего металла открывается – и камера выхватывает блестящие нити бус, золотые слитки, неограненные камни и ювелирные украшения, – выразительно читала я, – старческая рука тянется к сокровищам заскорузлыми пальцами. Внезапно раздается отвратительный хохот… кстати, Мокроусова, ты помнишь, что я умею отвратительно хохотать? Где бы вот еще разжиться заскорузлыми пальцами… Раздается отвратительный хохот, и на экране появляется светящаяся кровавая
