Судя по письму, несмотря на жалостливый тон, ничего трагического с Кнорингом не произошло. Это теперь мы знаем, что советские органы госбезопасности обрабатывали многих эмигрантов в надежде получить от них покаянное письмо о плохой жизни, чтобы потом запустить его в машину официальной пропаганды. Некоторые эмигранты сознательно шли на обман, лишь бы получить право вернуться в СССР. После войны многие думали, что положение изменилось.
Кноринг сообщил, что его дочь Ирочка, подруга школьных лет Исаака, умерла в 1943 году в Париже от диабета. А затем поставил в известность, что он возвращается в СССР. Где собирается жить, не писал. Место им должны были определить власти. Кноринг считался врагом. Он служил у Врангеля в чине офицера — преподавателя Морского корпуса в Севастополе — и вместе с 'чёрным бароном' бежал из Севастополя в Турцию. В письме Кноринг хвалил Дунаевского за 'Весёлых ребят', вскользь польстив самолюбию композитора замечанием, что песенки из его фильма распевает весь Париж. Что такое 'весь Париж', Дунаевскому оставалось догадываться самому. То, что Кноринг хотел сказать своим известием о возвращении в СССР, Исаак, может быть, и не понял, но прекрасно поняли бы соответствующие органы, вздумай они перлюстрировать письма композитора. Кноринг знал, что переписка с ним опасна, поэтому спешил успокоить, что он без пяти минут свой. Сейчас эти письма интересны своим эзоповым языком, к которому в те годы быстро привыкали.
Письмо учителя было как нежданное появление призрака, диббука — души умершего человека, которым его пугали в детстве. Ему стоило сказать самое главное, как случайному попутчику, чтобы облегчить душу. Письмо Кнорингу напоминало сеанс общения с духами. 'Моя личная жизнь сложилась довольно сумбурно, — писал он педагогу. — И тяжело, я иногда диву даюсь, как при сложных житейских обстоятельствах я не свихнулся, остался при моём оптимизме'. Оборвал мысль. Ничего больше Кнорингу объяснять не стал. Сам всё узнает, если приедет. Отчитался только в том, что скрывать не имело никакого смысла: 'Мне уже 47 лет, имею сына 15 с половиной лет (художник), имею другого сына (Максима.
ВЕТЕР СУДЬБЫ
Если вы хотите услышать печальную историю о кончине дружбы, то более назидательного примера, чем пример Исаака Осиповича и Григория Васильевича, вам не найти. Они каждый в своём роде были генералами того искусства, которому служили. Их объединяла настоящая мужская дружба, или, скажем так, долгое приятельство, проросшее из совместной работы. Они были два сапога пара. Сейчас уже практически никто, кроме старшего сына Исаака Осиповича, не помнит про их отношения, а ведь они имели парадоксальный характер. Гонщики по натуре, гонщики-спорщики — вот кто они были. Но спорили между собой не в профессии. Слишком разные у них были епархии. У одного работал глаз, у другого — ухо. Вот и вся разница. Поэтому в профессии они уживались. Но в смысле быта оставались гонщиками. Исаак Осипович всё время спешил угнаться за Григорием Васильевичем. Выражалось это своеобразно. Александров купит себе что-то новое, заграничное, и то же самое надо купить Исааку Осиповичу. Вот только закавыка: Григорий Васильевич, как человек более оборотистый и ловкий, мог покупать 'марсианские штучки' за границей, а Исаак нет, потому что был невыездной. Но надо знать натуру Исаака Осиповича. Он всё равно находил иностранное — где, какими путями, одному Богу известно.
Знаменитый кинорежиссёр привёз план голливудского коттеджа, знаменитый композитор в ответ заказал архигигантский грузинский дом без окон. Александров обзавёлся заморским рефрижератором — Дунаевский достал такой же.
У Григория появилась радиола — у Исаака тоже. Был только один нюанс. Радиола у Дунаевского сломалась, холодильник отказался работать. В итоге Исаак Осипович всегда проигрывал, потому что Григорий Васильевич был хитрый и всё привозил из Америки. Казалось, будто ему помогает сам чёрт Ашмодай. Чёрт не чёрт, но что-то произошло с ним, когда он женился на Любови Петровне. До встречи с ней, в пору актёрствования у Эйзенштейна, был Гриша Александров человеком бесстрашным и очень преданным в дружбе, мог сотворить что угодно — пройтись по канату, прыгнуть головой вниз в огонь. А как женился — будто подменили человека. Он стал сибаритом. Нести себя стал. А самое главное, с ним произошли физические изменения. Хотите верьте, хотите нет, но так говорят. У Гриши стали расти брови. И в прямом, и в переносном смысле. То есть конституция стала меняться. А это уж одними законами природы не объяснишь.
В общем, грешили люди на Любовь Петровну. В начале тридцатых театральные злые языки рассказывали о некой знаменитой на всю Москву богемной советской девушке 'Любе на красной машине'. Была она притчей во языцех. Так вот, эта самая Люба на красном 'бьюике' и была будущая народная артистка Орлова. Но это было давно. Любовь Петровна заставила всех позабыть о той 'Любе на красной машине'. У неё появились другие поклонники. Например, сам Сталин — и звания он ей давал на пару с мужем, и почести оказывал, и поездить посмотреть мир позволял. 'Александрову с Орловой вручают орден Ленина, — вспоминал Евгений Дунаевский, — Дунаевскому — нет. Александрову с Орловой присваивают звание народных артистов, а Дунаевскому только заслуженного. Александров не боится ни Бога, ни чёрта (то есть ареста не боится и что евреем, безродным космополитом обзовут — не боится), а Дунаевский видит и ждёт. Закрутилось 'дело врачей', и наш дядя Лёва — Лев Исаакович Дунаевский, двоюродный брат папы, знаменитый уролог — был арестован. Мы думали, что и за папой придут'. В общем, неравное у них было соревнование. Исак Осипович в нём явно проигрывал.
Видимо, какое-то потустороннее вмешательство всё же было, хотя Исаак Осипович его упорно не замечал. Но добрые отношения Дунаевского и Александрова продолжались долго. Несмотря ни на что. Хотя сигналы какие-то можно было уловить уже в конце тридцатых годов, в пору их наивысшего расцвета и признания. Дунаевскому казалось, что все женщины, с которыми сталкивается Александров, испытывают определённую тягу к этому статному красавцу. Думается, что между двумя мужчинами происходил негласный спор за первенство. И если Дунаевский проигрывал в этом споре в первые минуты, пока мужчины молчали, то стоило ему открыть рот, и Александров со своей фигурой отступал в тень. В голосе композитора было что-то загадочное. Его магия открывалась, когда он начинал говорить.
Александров почему-то был уверен, что его другу всё даётся легко. Надо признать, он искренне почитал Дунаевского за талант, но постепенно Григорий Васильевич начал всё валить на Исаака Осиповича, как на неуязвимого. Поначалу Исаак Осипович думал, что Гриша на него за что-то сердится или он перед ним в чём-то провинился. Пока не понял, что всё не так — просто он удобная фигура. Композитор писал Лидии Смирновой в конце тридцатых годов: 'Поеду в Москву, немного успокою Александрова, путаный он человек, а главное, не пожалеет друга, чтобы выгородить себя, всё на меня опрокинул, во всём оказался виноват я. И теперь ко мне обращаются выручать 'Мосфильм', а я-то меньше всех виноват'.
Во время войны отношения прекратились. Александров сидел в эвакуации в Алма-Ате, Дунаевский колесил по стране в поезде. Затем все съехались в Москву. Московская жизнь потихоньку опять наладилась. По Тверской стали, вжик-вжик, мчаться красивые трофейные машины. Заработал 'Мосфильм'. Григорий Васильевич позвонил Дунаевскому и пригласил делать новый фильм. Для Исаака Осиповича его звонок был искушением. Дела его обстояли не самым лучшим образом. На пленуме Союза композиторов в сентябре 1946 года ему здорово досталось.
Он сам очень подробно описал ту нелёгкую ситуацию, в которой оказался: 'Дело в том, что одно время (1942—1946) вокруг моего имени распространялись самые нелепые и безусловно враждебные мнения, будто я исписался и умолк, будто я не в состоянии был отобразить военную эпоху в песнях. Мало того, некоторые сволочи из ленинградских композиторских кругов напустили туман вокруг моего отъезда из Ленинграда, исказив не только факты, но и придав им двусмысленное толкование. Так, например, моему отъезду 25 мая 1941 года был придан характер бегства из Ленинграда, характер гражданской трусости. Вы же понимаете, что 25 мая я не был осведомлён о предстоящей войне, а уехал в поездку с железнодорожным ансамблем. Моя семья уехала 29 мая, как обычно, на дачу под Москву. Я действительно больше не вернулся в Ленинград, так как это было глупо в условиях того времени. Я предпочёл уклониться от перспективы
