покрытых такой безнадежно — желтой, сухой, мертвой листвой, что сжималось сердце.
Под настилом всё время творилась какая?то кропотливая работа. Я слышал ее давно, по безотчетно, и заметил лишь потому, что егерь Анатолий Иванович совсем перестал интересоваться охотой. Он то колотил кулаком по настилу, то склонялся к воде, раздвигая ситу и что?то высматривая там, потом вынул свой большой складной, с фиксатором, нож и закрепил трехгранное, словно штык, шило. Этим шилом он наугад тыкал в воду, но суета под настилом не прекращалась. Я спросил раздраженно:
— Что там такое?
— Да крыса, — ответил он, — по хозяйству, видать, хлопочет.
И вдруг, закаменев красноватым лицом и сжав мужицкие бледно — сухие губы, он резко, от плеча, ударил шилом в пыльно — бархатистую воду, почти отвесно, под край настила. Вынув мокрую, веснушчатую руку, он удивленно и разочарованно осмотрел трехгранное лезвие, провел по нему пальцами и посучил темными от пороха подушечками.
— Что за черт? — произнес он обескураженно. — И сукровицы нет… — со всегдашней злобностью он сделал ударение не на том слоге. — Я ей в самое сердце ткнул, она на коряжку села, воздуха глотнуть…
Тут что?то пролетело, не то гоголь, не то луток, я вскинул ружье, опоздал с выстрелом и, странно готовый к тому, что это должно быть, опустил взгляд и увидел на своем сапоге мертвую рыжую водяную крысу. Из грудки ее текла не сукровица, а красная, яркая струйка крови. И взбешенный, я заорал:
— Вышвырните ее!.. Сейчас же, черт бы вас побрал!.. Я ненавижу крыс!..
Я глядел в сторону, но знал, что он за хвост снимает ее с моего сапога, рассматривает и кидает в воду. А потом я увидел на волне маленькую, совсем не противную, рыжую тушку.
— Она от воды и так съежившись, — говорил Анатолий Иванович, — а тут еще подобралась да в щелку и вышмыгнула на сушь…
— Как же она нас не испугалась?
— Нешто тут разбираешь — в смертной тошноте?.. — грустно сказал Анатолий Иванович.
А бедная человеческая крыса, которую я пронзил так же бессмысленно и точно? И она выползла помереть на моем сапоге, но отдышалась и взяла деньги на постройку новой норки и удалилась на двух бодрых лапках, как царевна — крыса из балета «Щелкунчик». Ну и что же? Не обманывайся — в маленьком сердце навсегда осталась незаживающая трехгранная ранка.
В маленьком сидячем вагончике отправились мы в Дебрецен. Завтракали в вагоне — ресторане тремя тонюсенькими ломтиками венгерской колбасы и ломтиком ветчины, пили чай с лимоном из тяжелых, как ртуть, чашек. За колючей проволокой началась Венгрия. Кукурузные, картофельные поля, яркие озими, убирают капусту, большую, круглую, бледную. На всех мужчинах — служащих — своеобразные фуражки со скошенными, как у пуалю, затылками.
Гостиница «Золотой бык» — смесь старины с современностью. Здание — старинное, но внутри модерн, несколько омраченный гипсовыми фигурами под старину. Вестибюль построен фонарем, в стеклянную крышу этого фонаря упираются окна моего номера, очень убогого.
Обед — суп с вермишелью, очень острый, наперченный; телятина с розовым сладковатым соусом и кнедликами, яблочный пирог, к этому бокал светлого горького пива.
Гуляли по городу. Город поначалу производит такое впечатление, будто его вовсе нет, как нет многих наших районных да и областных городов. Но это оказалось ошибкой. Город есть одноэтажный, в рослых деревьях. Он тянется очень далеко, и мы не достигли его окраины. Это город коттеджей. Большинство коттеджей стары, но встречаются и ультрасовременные: просто, строго, удобно, красиво — весь разум и опыт времени.
В гостинице на двери мужской уборной, помимо надписей на четырех языках, всемирно известные вензеля: WC[52], прибито пластмассовое мужское лицо, с ярко — красными губами вурдалака; над женской уборной — пластмассовое женское лицо, розовое, синеглазое и тоже яркогубое. Эти лица обещают что?то большее, чем простые кишечные радости.
Вечером после ужина остались послушать будапештский джаз. Девка с голой, худой спиной низким голосом пела, орала, хрипела, шептала, плакала какие?то джазовые псалмы, она даже свистела губами и в два пальца. Потом пел красивый, какой?то налакированный парень и тоже здорово. Я запомнил один куплет:
или что?то в этом роде.
Двое суток в таком номере, как у меня, способны заставить человека многое пересмотреть в себе и в окружающем.
Мне по — настоящему нескучно только на даче, в близости письменного стола, родных людей и собак.
Был на кладбище. Мощные медные деревья. На многих гранитных и мраморных плитах покойники объявлены впрок. Например: «Елизабет Папп 1889 — …… Остается лишь заполнить пропуск. Один старичок, похоронивший жену в 1936 году, вот уже двадцать четыре года оставляет место пустым. Сейчас ему сто пять лет. У бедных над могилами какие?то деревянные грибки. Много свежих цветов и ужасные искусственные венки и бутоньерки в виде сердец.
Большим спокойствием и ясностью веет от этого кладбища. Мне, по правде говоря, было бы скучно жить, если б я был уверен, что непременно умру и непременно в Дебрецене. Как ни тихо живешь, а всё рассчитываешь на какую?то неожиданность.
А потом мы были в музее, где вся человеческая культура предстает в какой?то пошлой, захолустной миниатюрности. От скелета неандертальца до пейзажей местных абстракционистов путь тут необычайно короткий: минут семь, три зала.
Еще были в больнице, где прекрасный парк. Запах осенней листвы, чистые красивые халаты на больных и врачи, переезжающие из корпуса в корпус на велосипедах.
Университет. Великолепное белое здание с рекреационным залом на дне глубочайшего, но очень светлого каменного колодца — нечто вроде внутреннего двора среднеазиатских домов. Красивые, нарядные, очень юные студенты. Курить можно во всех коридорах, в стену вделаны железные пепельницы, воздух свеж, отличная вентиляция. От молодежи веет незамороченностью, неотягощенностью противоестественными условностями. От них требуется одно — хорошо учиться. Предполагается, что моральная основа у них и так есть.
27 — го утром отъезд в Мишкольц. Скучная дорога, мутная и широкая Тисса. Равнинно и грязновато. Мишкольц — полугород, полудеревня, воздух полон копоти и серной вони. В вестибюле гостиницы — аквариумы с золотыми рыбками. Нетерпеливое ожидание обеда. Вообще я заметил: трапезы во время путешествий едва ли не самое привлекательное и волнующее. Понятно, почему Гончаров так много писал о жратве в своем «Фрегате, Паллада“».
У стойки бара старуха пила пиво, деловито взбалтывая осадок.
Стоит задуматься над тем быстрым изживанием отчаяния, которое уже не в первый раз происходит со мной. В душевной жизни, как нигде, надо придерживаться талейрановского принципа: поменьше рвения. Не торопись складывать свою жизнь к чьим?либо ногам. Погоди, оглянись, может, это не обязательно.
Все остальные записи использованы в «Венгерских рассказах».
Недавно у меня была Комлякова, странная женщина с Игарки. Мы познакомились по письмам. Толстая, некрасивая, в очках, с дурной кожей и удивительно трогательная, даже женственная. Прощаясь, она провела пальцем по моему лицу — тихо, но твердо. Меня Тронул и смутил этот жест слепой. После из письма я узнал, что она действительно слепнет (последствие контузии и нажитого в Игарке авитаминоза). Но почему это «ручное зрение» появилось у нее так рано? Я думал, оно приходит с полной слепотой. Или
