виделось фиолетовыми кляксами в глазах, оказалось необычным светом из маленькой двери в стене. Мы поднимались вверх по каменным ступеням, я оглянулся на болтающийся свет последнего, земного фонаря, и дверь закрылась. Поднимались все выше и выше. Пахнуло душистым кизячным дымком. Мы почти протискивались меж узких стен татарских домишек, проходили мимо маленьких, укутанных виноградными лозами двориков, в которые спускались деревянные лестницы с веранд. К перилам привязаны почтовые ящики. Всё хрупкое, шаткое и таинственное, как театральные декорации. На свету лампочки были видны капилляры и косточки виноградин. Свернули и снова поднимались. Может быть, мы заблудились? Так долго подниматься невозможно.
— Айдам мин синэ йюратам, — вдруг явственно услышал над самым ухом.
Оказывается, я стоял у фанерной стены, за которой странные существа с мужским и женским голосами. Так темно и это радостное чувство любви к ним, будто я уже растворен в их голосах и телах. Эта была кодовая фраза, и она что-то значила в моей судьбе, следовало ее запомнить. В кромешной тьме я увидел сиреневые пути, и с каждым новым шагом, с упертой в коленку ладонью, я все меньше слышал и чувствовал самого себя, от моего тела, истончая его, раскрывались два огромных сияющих отверстия.
— Анвар, Анвар! — сквозил в них тихий голос.
— Анвар, Анвар, — тихо звал я.
Он вышел из темноты.
— Все правильно, — сказал он. — Я уже стал забывать имена.
Такой шкодный в этой своей хулиганской одежде.
В темноте я различил странный, никогда прежде не виданный мною летательный аппарат. Он стоял на виноградниках, над огнями незнакомого города. В нем три места. Впереди сидел пилот.
Мы лежали с ней на лоджии. В открытое окно было видно черное небо и еще более черную гряду гор. Громко, длинно свистели, шелестели и простригали ночной воздух цикады.
Потом она привстала, и мы сжали наши ладони, пальцы между пальцами.
— Ты садись сверху, осторожно, медленно, чтобы не больно.
У нее получилось, и она сидела, по-настоящему чувствуя его внутри себя первый раз в жизни, а потом стала двигаться, все сильнее, резче, вырвала ладони, застонала и мелко, как утка крыльями, замахала руками.
— У-у-у… все… пиздец мне!
Он стал невероятно красивым, словно бы киноактер в самом удачном своем кадре, когда вдруг проступает вся доселе скрытая красота человека. Я остро почуял в его словах страх и обреченность, словно он предчувствовал беду. Он так это сказал: «пиздец мне», что и мне стало страшно, я понял, что все это не шутка, что я и сам попался. Только сейчас, в осенней Ялте, на этой ночной лоджии, я увидел эту женщину в нём. Она проступила, засветилась из него. Это была совсем молоденькая, хрупкая, белоснежно изящная и самоубийственно преданная девушка, преданная настолько, что уже страшно и за самого себя, за свою спокойную линию жизни.
Я видел ее всю. И она смотрела на меня открыто, бесстрашно и словно бы с вызовом, оттого, что стеснялась и любила меня, понимая, что никого еще так не любила и ни на кого еще так не смотрела. И я не думал сейчас о том, как бы мне так сделать, чтобы не кончить до наступления ее оргазма, чем бы отвлечь себя? Ей не нужно было этого, сама того не зная, она управляла мной, доставляя мне наслаждение, она сама умирала и плакала, просто потому, что любила по-настоящему, и я это чувствовал уже на физическом уровне и подчинялся ей, потому что не мог не подчиняться. И мне снова стало страшно.
— Почему ты такой жестокий? — влюблено шептала она. — Ты трахнул меня со страшной силой… С какой-то татарской силой.
Я проснулся от шума дождя и грома. Хлопала влажная занавеска. Верхушки гор освещались как днем, отчетливо и резко проявлялись отдельные сосны, трещины в скалах. И снова вспышка. И снова иссиня- серый прыжок вершин и сосен. Вспышка, и новый скачок всех вещей вокруг. Вспышка и снова моментальная фиолетово-черная, кособокая перестановка всего вокруг. Я встал, закрыл окно, пошел в туалет и замер. Я увидел Саню Михайловну, она стояла, прижавшись к стене телом и руками, меня она не замечала. Была такая вспышка, что еще полчаса, наверное, в кромешной тьме я отчетливо видел весь мир, каким он оттиснулся в моих глазах. И девушку я запомнил тоже как вспышку. И эти его слова: все, пиздец мне. Он был моя самая лучшая женщина на земле, легкая и удобная, как шелк на эрегированном члене.
«Малако, сметана, яйца! Туарог!.. Малако, сметана, яйца! Туарог!»
Я выглянул в окно, пасмурно, но на вершинах гор солнце. Внизу, глядя вверх на окна, стоял мужик и с перерывами кричал: «Малако, сметана, яйца, туарог».
— Ночью была такая гроза!
— Да?
— Вы что, не слышали, разве?
— Нет.
— Не может быть?
— Просто понял, что дождь был, полы мокрые и сырость… я отварю яйца, сыр возьму, а скумбрию взять?
— Ну, много уже.
— Возьму, проголодаемся там.
Он собирал продукты, мыл ложки и посуду холодной водой с содой и напевал. Из ванной я услышал шаркающие шаги Сани Михайловны.
— Алексей, ты не болеешь?
— Нет, с чего ты взяла?
— Ты плакал ночью, я подумала…
— Выдумаешь тоже! Иди, иди к себе.
— Может быть, тебе женьшень пожевать, у меня есть?
— Ну-у, заладила, иди к себе. Мы сегодня на Чертову тропу поедем.
— И куда тебя несет, Алексей? — раздраженно сказала она.
Ехали на машине с мужем его одноклассницы. Он сел впереди и общался с ним солидно, по-мужски о зарплате, о ценах в Москве, о политической ситуации.
— Кругом одни пидарасы! — соглашался водитель. — Что в Москве, что в Украине.
Потом Серафимыч рассказывал ему про его жену, какой она была, когда они учились в одном классе. Мужик смеялся, как мальчишка, заново узнавая свою жену.
— Так радовали эти спутники, потом Гагарин, Хрущев приезжал.
— Да-да, — радовался водитель. — Точно.
— И когда американцы залетели на Луну, даже наша учительница говорила твоей ленивой Черфус.
— Точно, ленивая, — радовался водитель.
— Говорила: «Обратная сторона твоей жизни не интересна, как обратная сторона Луны». А что Луна? Что эти названия ее кратеров. Что они ей? А мне по-прежнему интересна обратная сторона жизни задумчивой еврейки Черфус.
— Нормально, нормально живем, — водитель смущенно усмехался и потирал ноздрю. — Точно задумчивая.
И все время пока они разговаривали, я видел, что он чувствует мое присутствие и думает только о нас.
По верхней дороге мы проехали Ливадию, Мисхор, Ласточкино гнездо, Алупку, Симеиз, потом выше в горы. И странно было, что у этой раздолбанной машины хватает мощности так высоко подниматься в гору. В некоторых местах асфальт был разрушен из-за оползней, дорога срывалась со склона. Потом появился провал. Дальше ехать было невозможно. Мужик взял с нас деньги только за бензин. Мы долго не могли найти вход на эту тропу. Он все искал табличку в память о партизанах.
— Давай пройдем здесь по Сократу.
— В смысле по сокращенному пути, смешно.
— А все здесь так говорят: по Сократу пойдем.
