Тропы не было. Был удобный подъем среди скал. Мы лезли все выше, и виднее становился простор и море. Появлялся азарт подъема. Порой становилось страшно, когда понимал, что нет пути наверх, и назад уже невозможно спуститься. В некоторых местах камень похож на отполированное изогнутое железо, действительно, много ходило здесь людей. Видны были желтые потеки от воды, стекавшей здесь весной. Передохнули, сидя на макушке камня, почти парящего в воздухе. Снова лезли. Слоистые, изломанные, как халва, глыбы. Жутко было отклоняться и чувствовать спиной высоту и провал с морем внизу. Впереди была зеленая пещера, образованная склонившимися низкорослыми деревцами. Мы пролезли в нее и вдруг сразу оказались в другом мире, будто произнесли какое-то заклинание, или как птичка, неожиданно влетевшая зимой в открытую форточку теплой квартиры. Пыльный, железный и опасный камень закончился. Открывался удивительный вид — невысокие тонкоствольные деревца на нежной зеленой траве. Подлеска не было, чисто, словно бы подмели и отчетливо видны густые солнечные лучи, сквозившие наискосок стволам. И стволы и трава, истончаясь в этом рассеянном тумане, казались еще более нежными, бестелесными.
— Как жаль, что это из бука мебель делают.
— Да, понял уже.
Мы шли медленно, как зачарованные. Потом открылось зеленое плато с пышными, отдельно стоящими матово-голубыми деревьями. И я все удивлялся этой равнине, зная, какая страшная высота под нами.
Позади огромный провал, будто здесь конец земли, и дальше только эфир. Я пошел-пошел туда и понял, что это море, расстилающееся вдаль, вдруг встает до вершины огромной скалы справа от меня, и незаметно сливается с небом. И казалось, что небо поменялось с морем местами, а может быть, и вовсе нет ни земли, ни моря, ни неба, ничего нет. Я стоял на самом краю земли, и какая-то сила вздрагивала во всем теле, и подталкивала меня спрыгнуть. И снова вздрагивала, и я замирал, спохватывался, утишал неожиданное сердцебиение. Хотелось стоять бесконечно, растворяться, как море в небе и наоборот, но я видел, что он страшно боится за меня и еще более страшится подойти к этому обрезу.
— Смотри, какие-то ягоды.
— Это же кизил, ты что, не ел?
— Нет, конечно.
Ягоды по вкусу были похожи на вишню, только без приторной сладости. Рот стал бархатным, сухим, язык цеплялся за щеки.
— Если ты ешь ее в первый раз, то нужно загадать желание.
— Да, раньше надо было говорить.
— Это не поздно. Вот… начинается.
— Что?
— Это старая римская дорога.
Под ногами камни, похожие на отполированные желтые кости, утопавшие в земле, поросшие травой.
— Представляешь, эти камни выкладывали римские легионеры и тащили по ним свои повозки, жезлы с орлами, а потом спускались на побережье.
Времени больше не было в мире. Мы шли с ним вдвоем по дороге римских легионеров, в абсолютной тишине. Справа зеленая сочная равнина в тумане, впереди над нею серые, голые скалы, странно светящиеся в этот пасмурный день, а слева, в двадцати метрах обрыв и эфир. Он молчал. А я перекатывал во рту кизил. Казалось, еще чуть-чуть, и там, за поворотом этой римской дороги откроется страна, о которой мы мечтали, в которой нас давно ждут. И смешно было нести в руке пластиковый пакет с вином и закуской, будто я в Москве, иду от киоска до дома.
— Странно, — сказал он. — Я ведь выше всех в классе был, я как-то быстрее всех вырос, и такой сильный, меня боялись.
«А я наоборот был ниже всех и думал, что больше не вырасту».
— А оказалось, что это и был весь мой рост, с тех пор больше…
— Смотри, там дом, что ли, какой-то! — досадно было видеть здесь чужое человеческое присутствие.
— Что там, не вижу? — он сощурил глаза. — А-а, это метеостанция, ее разбомбили во время войны.
Мы нашли уступ. Невысокие деревья образовывали комнату. Мы сели в ней, трава была сухая и пружинистая.
Он расстилал салфетки. Я не помогал ему, он сам любил это делать, и хорошо так получалось, как будто он работал в ресторане.
Я прополз вперед и замер над самой пропастью. Далеко внизу Форос. С этой высоты все различалось до малейших подробностей. Светло-серое небо, море, постепенно отделяясь от него, синело, потом сгущалось до темноты, а у самого берега, возле длинных и тонких бун, оно было зеленовато-голубое. Ослепительно белый асфальт набережной, два белых домика, почти невидных под шиферной, наверное, крышей, маленькая машинка неизвестной марки. И снова показалось, что мы на самом боку земного шара, дальше белый космос. Я не стал говорить ему, что мы очень близко к краю сели. Было сладостно сознавать, что мы сейчас поедим, выпьем вина, и я после этого закурю, выпущу густой дым, как продолжение дыхания своей жизни, и он поплывет, растворяясь в ветвях.
Зашевелилась трава впереди, равнина скрывалась в тумане, резко захлопало по листьям над нами.
— Дождь.
— Хорошо, что сюда не попадает.
— А ты почему не ешь ничего?
— Я ем.
— Ну, я же вижу.
— Ладно, вот, ем.
— Жалко, что костер нельзя разводить. Давайте за вас выпьем?
— Давай, — он поднял стакан.
— Осторожно, бутылку свалите.
— За тебя, Анвар.
Я засмеялся. А потом курил лежа. Он сфотографировал меня.
— Так смешно у тебя сигаретка изо рта торчит.
— Представляю.
— Знаешь, Анвар, если лицом вниз лежать, то в траве целый мир.
— Странно, что мы здесь с московскими сумками, да?
— Да, как в метро. Смотри, у меня ключи остались от квартиры на «Войковской».
— Выброси их!
— Да? Да, я их выброшу.
— Давай их в пропасть выбросим.
— Давай. На, ты выброси!
Он стеснялся своей руки и потому дал их мне.
— Давай, я их закину, а ты думай, что это ты сам их выбрасываешь.
Я встал и швырнул ключи. Они звякнули в воздухе и канули в пустоту.
— Егор Ассаев одобрил бы мой поступок, он буддист.
— Ассаев, Ассаев. Это который лагерный поэт?
— Да, диссидент. Я его знаю немного через Канаеву. Представляешь, он живет летом в Переделкино, а зимует где-то в Мордовии, где он сидел когда-то, там у него жена. Просил меня в прошлом году пожить у него, присмотреть за дачей.
— А вы?
— Я же у Канаевых-Мороковых жил, в центре, как настоящее лицо московской национальности. Надо бы возобновить переговоры, вдруг удастся пожить у него? Ты как, барон?
— Вы шутите, что ли, я не пойму?
