что рядом со мной и далеко вокруг все предельно реально в своей равнодушной жестокости и сексуальности.
Я стоял в прихожей и слушал, как он поет за дверью.
Край небоскребов и ра-а-аскошных вилл… ла-ла-ла… я есть просил, я умирал… за что вы бросили меня за что, ведь я ваш брат, я человек… ла-ла-ла… не признаете вы мое ра-адство, а я ваш брат, я человек… вы вечно молитесь сва-аим богам, и ваши боги все пра-ащают вам… — он пел громко, с чувством и счастливой болью.
Когда я открыл дверь, он сбился и смущенно замолчал.
— Вот, пожарил котлеты!
— А ты?
— Я уже полторы съел. Ничего, — он радостно тер ладошкой волосы. — Дедушка не отравился, как говорили в одной семье.
— Слушай, это удивительно, как у тебя получается так вкусно картошку жарить?!
— Не жалейте масла, как говорят в одной семье.
— Но она же просто сладкая и какой-то необъяснимый вкус.
— Анварик, скоро Новый год, а у нас за окном целый лес елей и сосен!
— Я сегодня уезжаю.
— Куда? Зачем?!
— На Петровско-Разумовскую надо съездить, зимние ботинки забрать.
— Может, не поедешь… я смотрел твой гороскоп — у тебя сегодня опасный день. Даже обведен красным кружком.
— Надо, сегодня выходной, все дома.
— Ну да, ну да, как говорил учитель Санько… Я сегодня видел сон, Канаева стояла вместе с Вовкой, это не к добру.
— Если приснился плохой сон, нужно посмотреть в окно, и он не сбудется.
Он задумчиво смотрел в окно.
— Этот снег, эти вечные проклятые снега! Эта вечная российская безнадега. Как я мог попасться на крючок, и вот остаться вот так вот?
— А как в Ялте Новый год проходит?
— Пошло, как.
— Не хочешь говорить, не надо.
— Как? На площади, под бронзовым мудаком Лениным стоит елка… и дождь идет.
Я ел котлеты, а он хлеб с горчицей.
— Люблю черный хлеб, — сказал он, сморщился и едва не заплакал. — О-о-ох, крепкая… Но вкусная какая!
Встал, чтобы снять турку с огня, и вытирал слезы.
— Будешь кофе?
— Нет.
— Смотри, какой кофе, с радужной пенкой.
— Нет. Кофе — это жареный песок.
— Опять нет солнца! Которую неделю нет солнца! — злился он.
Я тихо собирался в прихожей. Он, склонившись набок, сидел на стуле и смотрел в окно, глаза его блестели.
— Пока, — сказал я.
Он промолчал.
— Не грусти. Надо съездить.
Он молчал. Его сгорбленная спина казалась очень маленькой. Очень маленькими казались поджатые ноги.
— Иди, иди, чего ты? — вздрогнул он. — Я же тебя не держу.
— Ну и пойду. А чего ты, как будто умираешь?
— Я не умираю. Возьми мою шапку, она теплая!
— Ты что, она мне маленькая.
— Да, маленькая, блин.
— Но я же вижу, что ты сидишь с таким видом недовольным, как будто обвиняешь меня!
— Я не обвиняю тебя… хотя бы шарф мой возьми, он шерстяной. Настоящая, колючая шерсть.
— Зачем, видишь, как эта куртка застегивается.
— Ты придешь сегодня?
— Ну, конечно приду, мне же только ботинки забрать и назад.
— Деньги возьми… вот… вот жетончики на метро… вот, на.
— Ты все свои деньги мне, что ли, хочешь отдать?!
— У меня еще есть. Возвращайся скорее, Анварик-фонарик. Видишь, как здесь хорошо, какая пустынная красота!
На асфальте дорожки еще виднелись замерзшие слюнные следы улиток. Я уходил, а он смотрел мне вслед. Я махнул рукой, чтобы он закрывал дверь.
Над гостиницей «Киевская» большой билборд с одним только словом «МУЖИК». Что за мужик, какой мужик? Доехал до Петровско-Разумовской. Подумал, что вот и год уже прошел. Успел на автобус. Снова снег за окном и серый холод. Подошел мужчина и показал мне удостоверение контролера. Я притворился глухонемым, засопел носом, задергал руками. Он задумался, а потом кивнул головой и ушел. Хотелось с кем-нибудь заговорить, но я был глухонемым.
Встретила Нина Васильевна. За столом сидел хмурый Вова.
— Ты на меня, наверное, обижаешься, Вова?
— Нет. Что же ты думаешь, что мы звери? — говорил он. — Не можешь отдать, не отдавай.
— Твоя жена приезжала, — по-родственному сказала Нина Васильевна.
И я вдруг подумал, что Асель вернулась, её научила жизнь горьким опытом, и она приехала ко мне, чтоб начать все по-новому.
— Какой-то человек, он назвался твоим спонсором, он позвонил тут и сказал, что приезжала твоя жена и просила передать тебе, что они уплатили все твои долги. Еще он спрашивал, должен ли ты за квартиру, — она посмотрела на меня, словно извиняясь. — Ну-у, вообще-то да, говорю. Думаю, раз он спонсор.
Кто бы это мог звонить, что за мужчина? Значит, не вернулась, раз «уплатили». Значит, не то.
— Надежда звонила какая-то, просила передать телефон, я записала, где-то тут, сейчас найду.
Я догадался, что звонил наверняка Гази, радуясь, что сделает мне больно. Потом подумал, что Асель, возможно, звонила Дудановой. Позвонил. Никто не брал трубку.
Из комнаты вышел заспанный Димка с чайником. Он хмуро кивнул мне и прошел на кухню. Я стоял в его комнате и недоуменно пожимал сам для себя плечами. Консервные банки с окурками, жирные вилки и ножи, комья пыли в углах, кровать без белья, значит, спит в одежде. Мне так хотелось рассказать ему что- то страстное, трагичное или смешное. «Если б ты знал, Дима, как хорошо в Крыму, какой чудесный мир, как мне там было одиноко»…
— Мне не понравился твой Суходолов, — вдруг сказал он сзади.
— А что так, Дим?
— А я думал, что он сухощавый, длинный, я его таким представлял по твоим рассказам.
— А он другой совсем, — засмеялся я.
— А ты где сейчас?
— В Переделкино, на даче одной.
— С этим?
— Да, это друга его дача.
— А этот Суходолов чем занимается хоть?
— Сейчас в какой-то фирме патриотической работает.
