— А он невзлюбил меня с первого взгляда, когда мы с тобой на вокзал пришли, как если бы он девушка и любил тебя, а ты пришел с другой девушкой, с которой у тебя даже ничего не было, просто знакомой, а он невзлюбил.
— Ладно, Дим, не понял я, что ты хотел сказать.
— Он мне тоже не понравился.
— Ну и ладно, Дим.
— В нем что-то бабское есть.
— Да нет в нем бабского. Он просто литературу любит и помогает мне, вот и все, Дим.
— Не знаю, Анварка, я бы даже в Кремле не стал бы с ним жить.
— Ладно, Дим. Будешь пить?
— Нет. Мне работу искать надо.
— Ну, смотри.
— Нелли вышла замуж за какого-то крутого телохранителя. Звонила сюда, звала тебя в ресторан, бля.
— Да?
— Да, бля. Работает заместителем в журнале «МУЖИК», скоро будет главным.
Я прошел в свою комнату. Летом казалось, что я никогда уже не вернусь в этот дом, в эту жизнь и ничего из того, что было, уже не повторится, зимы не будет больше в моей жизни.
Достал зимний шарф, который нравился Асельке, понюхал его, он хранил запах её духов. Вряд ли это возможно, я, наверное, просто вспомнил этот запах. Он должен был пахнуть ею. Просто мозг запомнил. Смотрел в темноте на скособоченные коробки. Я всегда думал, что придет время, и будет место, где я поставлю эти коробки и выпотрошу их до самого дна, выверну наизнанку, перечитаю записные книжки, прослушаю кассеты и развяжусь с прошлым.
Пил с Ниной Васильевной и Вовой.
— А ты все так же на даче, Вов?
— Да…
Зачем же приезжала Асель? Наверное, по работе, командировка какая-нибудь. Как же грустно пахнет тот шарф. Если бы мы нечаянно встретились, я бы умер. Ей, наверное, рассказали тут про меня. Она и в Алмате в последний день его носила. А если бы она вернулась? «Анвар, давай простим все самим себе и начнем по-новой. Будем в общаге жить. Ты в аспирантуру пойдешь, тебя же приглашали, а я работать буду у Васьки в журнале „Где учиться“».
— А там не холодно, Вов?
— Холодно, вообще-то…
Ей рассказали, как я здесь бомжую и опускаюсь. Все рассказали. Дуданова усилила все краски, рассказала все про меня, как я здесь нищенствую и загибаюсь, сука.
— Это что, уже семь часов, что ли?! Ничего себе, вот же только было пять, куда летит время?!
— Опаздываешь? — поинтересовался Вова.
— Нет, я так. А где же Анатоль?
— Работаит, вот как ты уехал, устает, командуит даже иногда, — обрадовалась Нина Васильевна.
— Ты ему скажи, пусть он мой маленький телевизор принесет!
— Я ему говорила, Владимир.
— Ну, так что толку-то, что говорила? Говорила-говорила, сам не скажешь, так…
Я пошел и снова набрал номер Дудановой. Никто не брал трубку. Позвонил Надежде. Она сразу узнала меня. Договорились о встрече. Голос ее волновался.
Пошел к Димке, он ел.
— Гази с Аселькой твоей встречался.
— Я так и думал.
— Прекрасно устроена в социальном плане, в квартире сделали евроремонт с матерью.
— Прекра-асно, прекра-асно, — тянул я.
— На какой-то совместной английско-казахской фирме работает.
— Прекра-асно.
— Приезжала в командировку.
— Прекра-асно.
— Прекра-асно, прекра-асно, — сказал Димка. — Ебаный неудачник.
— Да, — сказал я и убрал с его лба прядь волос.
Он вздрогнул.
Пришел Анатоль и обрадовался мне. Он сильно изменился, даже стал красив мужественной красотой. Мы выпили с ним.
— А ты заматерел, заматерел…
— Я курить бросал, Анатоль.
Димка с конвертом. Письмо от Полины. Где она теперь, где ее искать? Оборвалась наша связь, Полина.
— Понимаешь, я тем самым хотел сказать, что я не к тому, а к тому, что я не хотел, чтобы ты обижался… — он был пьян, когда успел, пьяный анархист.
— Слушайте, уже одиннадцать?! Вот же только… Куда время летит?!
Я пошел в туалет и смотрел на свой живот. Да, заматерел, и пупок углубился. Всегда был плоский, а вот теперь углубился, даже какая-то одежная ватка начала в нем скапливаться. Странно, сам чувствую, что я заматерел, но из-за любви ко мне Алексея Серафимовича, оттого, что я с ним делаю это, и он со мной. И он своими руками готовит мне еду, и хорошо кормит меня ею. Я три года прожил с Асель и не заматерел. Нет, я с нею так и не заматерел. Вот как я заматерел, твою мать.
Достал из кармана конверт Полины. Открытка со звездой над пустыней и человечком в углу: Le Petit Prince. Бундеспочта так ударила молотком с печатью, что над пустыней появился еще и круглый оттиск солнца.
«Дорогой Человек! Пусть для тебя всегда горит звезда. Пусть ее свет не дает поселиться в твоей голове дурацким мыслям, и пусть ее присутствие на твоем небе иногда напоминает обо мне. Я поздравляю тебя с Днем рождения. Я знаю, у тебя все будет хорошо. „…Мы ответственны за тех, кого приручаем…“»
Маленький рыжий Лис.
Она писала гелевой ручкой и слово «рождения» чуть смазала пальцем. Потом снова пил, снова ходили с Димкой за водкой, пытались снять девчонок.
К последней электричке я опоздал, пустое табло, снег над железными путями, картонная тара летала по площади.
Ехал один в вагоне метро и казался умершим сам себе. Обращался к Асель и понял некую трагичную и такую безысходно трезвую истину, какую можно понять, только когда ты очень и очень пьян. Искал дом Надежды, постучал в ее окно, ветер сдувал с подоконников снежную пыль. Появилась женщина с распущенными волосами, потом злое мужское лицо. Я заблудился и встал в отчаянии.
Пешком вернулся на Петровско-Разумовскую. Дверь открыл Димка. Лег спать на кухне. Болела голова, хотелось есть. Жевал «Дирол». Аселька лежала с одного края, Алексей Серафимыч с другого, почти под столом, я метался в бреду между ними. Проснулся. Димка сидел в темноте рядом со мной, в руке бутылка водки.
— Ты чё, Дим?
— Страшно, бля, Анварка.
В электричке тепло, уютно и как-то правильно, не так, как у меня. Пьяный или с похмелья, ты обладаешь особой трезвостью, как бы иногда проваливаешься сквозь мягкое стекло этого мира в особо трезвую реальность. Надписи, типа НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ или ВЫХОДА НЕТ, виделись мне как приговор.
На станции было особенно холодно. Все в снегу, только деревья черные и черные гнутые рельсы на белом. На кривой дорожке, издалека огибающей кладбище и церковь, я встретил Алексея Серафимовича. Он
