Пришли две девушки и нерусский парень с очень милой и простой улыбкой. Они были возбужденные, будто у них перед клубом что-то произошло. Парень что-то сказал и улыбнулся. Девушки посмотрели друг на друга. Вышел молодой турок, встал и вдруг резко затанцевал хип-хоп. Парень снова улыбнулся своей улыбкой и ушел. Те две девушки очень красиво и страстно танцевали вдвоем. Приходил парень и мешал им. Они пользовались его отсутствием и снова танцевали вдвоем, красиво, слитно, как родные существа, как одно существо. Они никого не видели из своего кокона. Снова приходил парень и забирал танцевать одну из них, и они смирялись с этим. И все равно они продолжали танцевать друг с другом, общаясь и сливаясь взглядами.
— Анвар, на тебя эти девушки так смотрели, — сказала Ксения. — Ты мог бы сразу с ними переспать.
— Будешь еще текилы?
— Буду, может быть, самую крепкую, про которую официант говорил.
— Димка?
— А? Что?
— Димка не проснулся, по-моему.
— По-моему тоже.
— Анварка, тебе нравится Че Гевара? — громко спросил Димка.
Ксения засмеялась.
— Нет.
— Хорошо. Я его тоже ненавижу.
— А чего?
— Ничего, так просто.
— Хочешь, Дим, еще выпьем?
Уставшие, разобщенные и пустые мы шли к метро в сером рассвете. Димка обходил фонари и отстранялся от нас. Подходил ближе, а потом снова обходил фонари. За нами тянулись три цепочки следов, одна кривая. За витриной магазина, опустив голову на руки, спал охранник. Громыхал грузовик, рабочие сбрасывали в него мусор из урн. Холодно. Жалко, что уже нет денег на такси. И очень жалко было, что растрепались волосы Ксении, что она устала, посерела, и нервничает перед встречей с Гарником. Жалко, что Димка так и не напился, идет злой, жалко, что все просто кончилось, как и все кончается на земле, но нам еще предстоит жить дальше, и все плохое будет тянуться, длиться, продолжаться и насмехаться над нами.
— Как ты, Дим?
— Ничего, как всегда — хотели экшн, а получили фикшн.
— Анвар, стой, а как называлось то вино?!
— Не помню, Ксения.
— И я, жаль, правда, очень жаль…
По чистому снегу три дорожки расходились в стороны. Димка пошел, приподняв плечи, всунув большие пальцы в карманы, прямая, как доска, спина — даже вздрагиваешь — всегда кажется, что это походка удивительно оптимистичного человека.
В Переделкино, на дороге, в парке Дома творчества встретил Суходолова. Он шел понуро, как одинокая собака. Эти его большие ботинки, брюки гармошкой. Рукава куртки казались большими, едва ли не по земле волочатся, он просто ссутулился так. У него вся одежда на три размера больше, чтоб казаться стройным и высоким. У него были красные, сырые глаза и красные, набухшие веки. И вдруг он подумал, что увидел меня, и вдруг действительно увидел, узнал меня — обрадовались глаза, от смущения перекосилось плечо, и словно бы весь он раскладывался на три части. И я понял, что он не шел на работу, а просто ждал меня на улице, как и в тот раз. Было очень холодно, холода наступали, как оккупация, а он мерз, он не мог быть наедине с собой без меня.
Числа двадцатого января, когда он был на работе, приехала Флюра. Я встретил ее и с непонятным наслаждением показывал Переделкино, сглатывал слезы. Хвалился дачей Чуковского, Катаева и Пастернака. Она удивлялась механически, так далеки были от нее эти имена и не касались ее жизни, у нее не было такой дачи.
Вечером мы сидели на кухне втроем: я, Флюра и Суходолов.
— Пусть она уберет свои потные ноги, — вдруг сказал он.
Флюра пожала плечами.
— Пусть она не касается своими ногами моих ног! — грубо сказал он.
Флюре хотелось также грубо ему ответить, но из любви ко мне она промолчала, слезы выступили на ее глазах. Во мне кипел гнев.
— Подойдите сюда, пожалуйста, — сказал Суходолов Флюре. — Я хочу показать вам один театральный прием.
Она подошла. Он дернул ее за волосы.
— Вы знакомы с системой Станиславского? — иронично спросил он. — Что это у вас за волосы? Что это?! — крикнул он и набросил волосы ей на лицо. — Что ты здесь изображаешь из себя?! — истерически кричал он. — Кто ты такая? Что тебе надо? — визжал он.
Флюра кричала. Я останавливал его руки и кричал на него.
— Зачем ты привел ее, она же не любит тебя? — кричал он. — Не любит!
— Это моя сестра, Серафимыч, — в ужасе говорил я. — Это же моя сестра.
Флюра плакала.
Его надо убить. Грохнуть, что ли, тебя? Жить в его квартире. Бисмилля рахман иррахим… господи, спаси и сохрани… тьфу, тьфу, бля.
И я проснулся.
пять
Он ввалился в дом поздно ночью, куртка распахнута на груди, шапка набекрень, красное, тяжелое лицо.
— … — с пьяной насмешкой пробурчал он и добавил: — Ебт таю…
— Что?
— Ничего, спросить уже нельзя? А-а, ты все газеты читаешь, ёбт таю! — он икнул и захихикал. — Ты уже как моя мать, уже и спросить ничего нельзя. Бурчат и бурчат. Давай выпьем?
— Я не хочу.
Выпить с ним, это значит дать ему.
— Мать боялась меня рожать, и ей сделали укол. Мне доктор сказал. И вот из-за этого я вышел такой урод, простите.
Удивительно и смешно злятся мужики, когда понимают, что им не дадут.
— То мать, то эти, бля, братья Мороковы, то КГБ, вот я и просрал свою жизнь. Еще это слабоумие, которое она передала мне. И я, бывший диссидент, можно сказать, который в советское время писал письма в Израиль, работаю теперь в кагэбэшной конторе, — брюзжал он и теребил рукою в кармане член. — Может, выпьем? На выставке во Франции Ги де Мопассан сказал, что снимает перед этим вином шляпу.
А я с наслаждением, скрытно от него, задумчиво, не мигая, смотрел в телевизор на обнаженное тело Шарон Стоун и кивал ему головой. А когда дело дошло до ее громких стонов, резко убрал звук. Искоса смотрел на «Основной инстинкт» и кивал ему головой.
— Что ты говоришь? — спросил я, оторвавшись от экрана.
Он молчал.
— Не хочешь говорить, не говори.
