Ну и что ж, буду вечно послушный я.
От судьбы все равно не уйдешь.
И на что нам судьба равнодушная…
Э-х, нет любви, мы и так проживем…
Э-э-э-х, что мне го-оре…
Жизни мо-оре надо вычерпать до дна-а-а. А-а-а.
Не уходи, тебя я умоляю!
Слова любви сто крат я повторю. Пусть осень у дверей, я это твердо знаю.
Но все ж не уходи, тебе я говорю. Наш уголок нам никогда не тесен. Когда ты в нем, то в нем цветет весна…
— Этой весной очень много чуларки, то бишь мелкой кефали у берегов. Моря не видно за спинами рыбаков. Нашли занятие. Продают ее тут же, за пять рублей килограмм. Сидит старик в большом кресле, рядом надпись: «Учу рыбалке — 5 гр.». Смешно так.
— Саня Михайловна передает тебе привет. Она ни к кому так не относилась, как к тебе. Прониклась. Я думал, она уже никогда не выучит твое имя.
Открытое окно в лес. На подоконнике магнитофон.
— Интересно, какое твердое это «Че», у Лещенко: «Ну и Чь-то ж», слышно какой раньше был русский язык…
Мы бросили на землю тулуп и наши дубленки. Свеча крупно освещает листья травы, и только от наших движений вздрагивает огонек.
Что, я не понял?
Да, смешно.
Да-а…
Да, это точно про наш уголок.
Это как будто Серафимыч про меня поет.
Дрожащие соски Маруси.
Спины рыбаков.
Не бьется да сердце верное.
И одинок я вновь.
Прощай, ты, радость светлая, прощай моя любовь.
Разлука, ты разлука, чужая сторона.
С тех пор, когда граненые упали да со стола.
Мне на полу стаканчиков разбитых да не собрать, и не кому тоски своей и горя рассказать.
Но я Сибири, Сибири не боюся — Сибирь ведь тоже Р-Р-УС-С-Ская земля!
— Это Вадим Козин.
— Д-да, а я раньше не слышал, да.
— ……, — что-то неразборчивое от смущения.
Настоящий крымский вкус вина, после глотка во рту много сладкой слюны.
Так жалко было его мальчишески склоненной головы, моргающих ресниц, его маленькой фигурки, этой высохшей ручки.
Таинственно и с какой-то граммофонной громкостью звучали песни в ночной тишине. Странно было смотреть из темноты леса в яркий освещенный уют комнаты. Вдруг увидел абажур и тени его кистей на серых обоях, черные тонкие ветви плюща, зависшие в рамке окна.
Рядом со мной высунулась ветвь, кажущаяся в темноте особенно пышной, пенящейся, она словно бы гордилась своей красотой. Лес мягко громоздился сзади.
Какой странный переливающийся в небе звук самолета.
Тусклый сырой блеск паутины на плюще.
— Как таинственно скрипит на ленте граммофонная игла, и кажется, что они там сидят, а мы только подсматриваем, подслушиваем и эти песенки, кому-то казавшиеся пошлыми, навсегда останутся в душе трагедией времени, изломанной судьбой их исполнителей…
Лицо Сани Михайловны.
Обнаженное тело Маруси.
Как будто на кухне тридцатые годы.
Рояль играет так, будто утро, и мы сейчас будем делать гимнастику.
Как будто и в лесу, и далеко вокруг нас тоже тридцатые годы.
Нам с тобой, душа моя, жизнью жить одною. Жизнь вдвоем так хороша, а врозь злое горе. Эх ты, тари дари-рам.
Эх ты, жизнь, моя жизнь, сердцем к сердцу ты прижмись. На тебе греха не будет, а меня пусть люди судят. Ну и что ж, черт с ними! Черт с ними!
Меня Бог простит!!!
Благодарно кивает головой.
Две гитары за стеной жалобно заныли. С детства памятный напев: милый, это ты ли?! Эх ты, шутишь-любишь, шутишь-любишь, шутишь-любишь… А ну еще приба-авь!..
— Ты уже на вокзале был пьяный… Ты встречал пьяный… ты зачем… зачем ты пил…
— Слышишь, он поет: ну и черт с ними, черт с ними, меня Бог простит!
Это про нас. Я тебя не брошу.
— И даже если мне кто-то скажет: Или я, или ОН, я скажу: ОН. То есть, если кто-то поставит выбор, я скажу — Он!
И я с особой силой чувствовал в этот момент, что я его никогда не брошу.
Вздрагивающая свеча, Суходолов, кружащиеся и в то же время стоящие на месте. Он открывает рот.
Мылся в ванной. И все будто за водянистой пленкой. Все вздрагивает и быстро встает на свои места. Обнимает. Наступаю на унитаз и край ванны. Обнимает, ловит, и я бью его членом в лицо…
