Все времена разные, но любовь одна и она вечная. Доброе, прекрасное, идеальное для всех моих чувств существо будет любить меня, ждать, все еще хорошо. Холодно, приятно, будто из стужи вошел в жарко натопленную баню.
Искаженное лицо: «Или я, или он!»
Да, я не брошу его, как Мороковы, Болотниковы…
Да, не то, насколько не то, насколько неудовлетворительно не то.
Лежать на животе… Руки надо подложить под лоб.
Хорошо, когда темно…
Утро было пасмурное. На кухне горела лампочка, и от этого все казалось особенно мрачным. Тихо бормотало радио. Он стоял у плиты и варил борщ. Вода кипела с таким звуком, будто за окном идет дождь, и казалось, сейчас сверкнет синяя молния. Молодые листья старчески провисли на своих косточках.
— В такой вот день, сто лет назад, на рассвете Чехов навсегда покинул Ялту. Я иногда даже вижу коляску у ворот, и как он садится в нее… чи…оле…
— Что ты говоришь?
— Смотри, какие я свечи купил в Симферополе, они как будто заиндевели, и такой сладкий аромат… И блестки так сияют. Мы их сегодня зажжем.
— Что?
— А, сегодня дата такая.
— Какая?
Далекий певучий гул самолета, будто это естественный звук небес.
— …она прыгала с парашютом и ездила на мотоцикле, удивительно.
— Что, а-а… — я понял, что он снова вспомнил о Ролле. Он часто вспоминал ее, когда пытался объяснить меня для себя. — А почему ее так звали?
— В детстве она не могла выговорить Лора, вместо этого получалось Ролла. Так её и стали называть… Закурить, что ли?
— Ты не умеешь, опять дым в глаза попадет.
— На Учан-Су ходили, водопад, где мы с тобой были. Вовка Мороков увязался за нами, ему тогда лет пятнадцать было. Ролла шла босиком. Она любила ходить босиком. У нее были такие загорелые ноги, красивые, как дар божий. И Вовка все время плелся сзади, чтобы смотреть на нее. Она очень нравилась ему. Он и сейчас хорошо вспоминает ее, когда я скажу: «Помнишь Роллу»? Потом мы ели шашлык в горах. Я отдал Вовке свой. «Она так неприязненно посмотрела, что я объедаю тебя», — Вовка переживает до сих пор. Кавказцы смотрели на меня, и все никак не могли понять, почему она со мной. А когда мы вернулись в город, нас ждала ее подруга Гаева: «Где вы были, я вас жду с самого утра?!»
— И что потом?
— Помню, как мы пили вино в Симферополе. Рвали черешню прямо из окна и закусывали. Потом она побежала за вином на вокзал. Шел дождь, и она бежала босая по желтым листьям. Боже, какие красивые у нее были ноги.
Грохот самолета сминал, комкал небо. Вздрагивали окна и дверь внизу.
— …показательные выступления или парад, не помню.
— ОСОВИАХИМА?
— Нет, ДОСААФа, я еще не такой старый, Анвар.
— И что?
— И у нее не раскрылся парашют.
Я привстал от удивления и посмотрел на него.
— Я ездил на ее похороны в Керчь. Там увидел ее брата. Так странно было видеть Её в брате.
— А я не расслышал из-за самолета, что ты говорил?
— А до этого она поехала со мной в Ханты-Мансийск, когда меня вызвали на областное радио.
— Ого.
— Ехали вдвоем в купе, осенние станции, клеенчатые листья, холод. Она была уже другая. Она сошла в Кирове, поехала делать аборт…
Когда подходили к дому, я увидел, что у наших ворот компания, и кто-то сидит на корточках. Наверное, ждали кого-то, машину, чтоб уехать. И вдруг встал, пошел нам навстречу Гарник.
— О-о, это ко мне, — с деловитой взрослостью сказал я, и у меня что-то вздрогнуло внутри.
— А при чем тут я? — строго спросил он.
Я вдруг увидел, как неприятно, как агрессивно он окрысился.
Гарник шел, протягивая мне руку.
— Сначала со старшим, — насмешливо говорю я, отступая в сторону и показывая на Суходолова.
— Да-да, простите, — смущается Гарник.
Они что-то там… Здороваюсь с Гарником. Ксения с пакетом.
— А при чем тут я? — Суходолов с надувшимся, чужим лицом отстраняется в сторону, надувает свои губы, уходит мимо дома, уносит вперед камень лица.
— Я пойду, погуляю! — с истерической ноткой, зубы блеснули.
Это… Коляров, еще какой-то парень с ними. В пакете что-то белое, жидкое. Все зашли во двор.
— Как я по вам всем соскучился! — сказал я и обнял Гарника, приподняв свое колено. — Я иду, все гуляют. А я один. Где же, думаю, мои друзья? Как хорошо, что вы на меня не обиделись.
— А мы шашлык в кефире сделали, Анвар, — сказала Ксения. — А тебя здесь какая-то девушка искала с собакой, она туда побежала…
— Девушка с собакой?
— Неплохая девчонка, агатай.
Бежит Маруся с Кеном.
— Анвар, ты звонил мне, я уезжала.
Вынесли тулуп, дубленки, старый коврик. Расстелили на нашей полянке. Бегали в дом и обратно. Распахнули двери. Из крана течет вода. Листья на полу. Нужна посуда.
— О, кстати, как вам понравилась песня «Въенн», которую я вам посвятил по радио? — вспомнил я.
— Да, классная песня, — сказала Ксения. — Мне Леонардо Коэн всегда нравился.
«Какой Леонардо Коэн, они все напутали».
— Давайте, выпьем быстрее, — засмеялся я.
Они принесли вино в пакетах. Как зовут второго парня? Артем. Да, Артем. Его Гарник когда-то звал на свою работу. Пластиковые красные стаканчики.
— Давайте еще выпьем, ребята.
— Анвар, не гони!
Готовили шашлык. Ксения зло подшучивает над Гарником. Это она позвала Артема. Гарник подсмеивается над тем, что Артем шмыгает носом. Ксения защищает его. Артем спит.
— Да, так, пьесу вот написал… Секс, наркотики, убийство, ха-ха-ха. Давайте лучше выпьем.
— Слушайте, у нас шашлык не получается, мало углей.
Ксения зло подшучивает над Гарником. Ей явно нравится этот сопливый Артем, изображает из себя эдакого чудака, спит, а мы здесь с шашлыком мудохаемся.
Гарник злится на Ксению. Марусе нравится Гарник. Как-то осторожно, с переменившимся настроением пришел Серафимыч. Я позвал его. Он стоял у дерева, пытался чему-то улыбаться, пытался создавать свою общность с нами. Вдруг резко и как-то недоуменно ушел.
— А кто это, Анвар? — Маруся.
— Знакомый один… писатель, я тебе говорил, который в Крым уезжал. А что вы не пьете? Давайте
