больной так боится оставаться в одиночестве? И корову снова пора доить...
Сегодня утром я уходила, пока он ещё спал. Может, если я уйду среди бела дня, когда он бодрствует, и сообщу ему, куда направляюсь, то, думаю, с этим он справится — если только я не задержусь слишком надолго. Надо попробовать, другого ничего не остаётся.
Я сходила за водой и в магазин — понимаю, что, может, не стоило оставлять больного одного, да деваться некуда было. Зато теперь мне несколько дней не нужно отлучаться так надолго. Одно ясно: скоро мне придётся нелегко.
Я пишу это, сидя в гостиной; сейчас ночь, горит лампа. Всё тихо — по крайней мере, в настоящий момент.
А произошло вот что.
Около четырёх часов пополудни я постучалась в его дверь и вошла. Он спал (он теперь спит девяносто процентов времени), но проснулся, судя по виду, в довольно спокойном настроении. Я объяснила, что мне нужно отлучиться; опять-таки — по нему нельзя было сказать, чтобы это его встревожило или огорчило; собственно, он удивился, с чего это я так переживаю. (
— Возьму трактор с прицепом — так я обернусь быстрее.
— Напрасная трата бензина, — отозвался он.
Я подумала-подумала, но всё же решила сделать по-своему. Положение было чрезвычайное; вряд ли такое ещё повторится после того, как больной выздоровеет.
Не взирая на его заверения, что с ним всё нормально, я понеслась к амбару и быстро присоединила к трактору грузовой прицеп — к счастью, там простая сцепка, всего лишь шестидюймовый штырь, который надо сунуть в дырку на дышле. Прицеп, собственно, представлял собой двухколёсную квадратную тележку грузоподъёмностью в одну тонну. На прицеп я взгромоздила три пятнадцатигаллоновых[12] молочных бидона — я ими не пользовалась, потому что носить в них воду было невозможно, такие они неподъёмные; но трактору-то всё равно, а нам этого количества воды хватит на пару недель или даже больше. Врубив высшую передачу (предельная скорость у трактора около пятнадцати миль в час), я первым делом направилась через пастбище к ручью. Пустые бидоны громко дребезжали за спиной, подпрыгивая на неровностях почвы.
Я наполнила их — не до краёв, поскольку полный бидон я и поднять-то не могу, но на три четверти каждый; потом поехала в магазин, загрузилась продуктами: консервами, полуфабрикатами, сахаром, мукой, кукурузной крупой, собачьим и куриным кормом. Перед возвращением я заправила полный бензобак. Надо сказать, за всё это время — вспашка, поездки туда и сюда — трактор съел всего два с половиной галлона. Совсем неплохо. Отправляясь в обратный путь к дому, я взглянула на часы: меня не было сорок минут.
Я выжимала из мотора все его силы и была примерно в полутораста ярдах от дома, когда увидела нечто странное. Передняя дверь распахнулась и из неё вышел мистер Лумис — он явно пытался бежать, но еле волочил ноги. Я не могла разглядеть его лица, однако пижама в красно-белую клетку свидетельствовала, что это он. Мистер Лумис пересёк крыльцо, остановился у перил, постоял пару секунд, а потом ринулся вниз по ступенькам, через лужайку к палатке и тележке. К нему, виляя хвостом, подбежал Фаро, но тут же отпрянул и воззрился на нового хозяина с недоумением.
В это время я уже подъехала к усадьбе, завернула во двор и выключила двигатель. Мистер Лумис двигался каким-то странным образом, словно вслепую — как будто зрение ему изменяло. Он кинулся к тележке, откинул угол чехла, запустил внутрь руку, а когда вытащил её обратно, то, к моему ужасу, в ней он держал ружьё — большой карабин. Я спрыгнула на землю и побежала к нему, но не успела — он три раза выстрелил, нацелившись на второй этаж, где располагалась спальня моих родителей. Я увидела, как полетели щепки и облачка белой краски в тех местах, куда ударили пули. Карабин стрелял с оглушительным грохотом, куда громче, чем 22-калиберка.
Я закричала, а может, даже и завизжала, не помню; он обернулся ко мне, развернув и ствол карабина, так что теперь он целился в меня. К собственному изумлению, я не потеряла самообладания.
— Мистер Лумис, — сказала я, — вы больны. У вас бред. Уберите ружьё!
Внезапно его лицо исказилось, сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет; глаза его были как будто застланы пеленой. Но он узнал меня и опустил карабин.
— Ты ушла.
Ну в точности, как раньше.
— Я же вам говорила. Мне надо было уйти. Вы разве не помните?
— Я уснул, — сказал он. — А когда проснулся, услышал... — Он явно не хотел сообщить мне, что же он услышал.
— Услышали что?
— Мне показалось... что в доме кто-то есть. Я позвал тебя. Он был наверху.
— Кто был наверху?!
Но мой гость заосторожничал.
— Там кто-то ходил, — уклончиво сказал он.
— Мистер Лумис, в доме никого нет. У вас горячка. Вам нельзя вставать с постели!
Это было ужасно — он стоял на улице в пижаме и с температурой в сто пять градусов. Я забрала ружьё из его рук и положила обратно в тележку. Больной не сопротивлялся, но его начало страшно трясти; я заметила, что он с ног до головы в поту и пижама мокра насквозь. Я помогла ему дойти до дома, уложила в постель, закутала в одеяла и отправилась на верхний этаж за сухой пижамой.
В спальне родителей я увидела, куда попали пули. К счастью, другого вреда, кроме валяющихся на полу кусочков штукатурки, они не причинили; пули прошили стену и вонзились прямо в потолок, ничего не задев по дороге. Надо будет потом заделать чем-нибудь дырки и подмести пол.
Достав чистую пижаму, я отнесла её больному. Он пока ещё мог переодеваться сам; наверно, наступит время, когда он совсем ослабнет и тогда одевать его придётся мне. Да, и надо будет подкладывать ему в качестве судна тазик, потому что он больше не сможет ходить в туалет.
Он переоделся, и только снова зайдя в его комнату, чтобы забрать мокрую пижаму и отнести её в прачечную, я поняла, что он по-прежнему во власти своего видения. Мистер Лумис лежал в постели с закрытыми глазами, но услышав меня, открыл их и сказал, тихо и устало:
— Он ушёл?
Я спросила:
— Кто ушёл?
— Эдвард, — был ответ.
— Вы опять бредите.
Он помотал головой, а потом промолвил:
— Да. Я забыл. Эдвард мёртв. Он не смог бы добраться сюда.
Опять Эдвард. Однако мне это всё как-то странно и тревожно. Если ему является Эдвард, который, как я полагаю, его друг, то почему же он порывается убить его?
Лучше, если я переночую сегодня здесь, на диване. Мой больной беспокоен, что-то бормочет и стонет во сне.
Я забыла угостить его холодным чаем, но это ничего — напиток и наутро будет хорош.
Глава 11
Какой ужасный день.
Я не знаю, какая температура у моего пациента, потому что она дошла до ста шести, а больше
