наноса золы и углей. Рот ее открыт. Глаза закрыты.
Она кричит.
«Хана!» Она зовет меня. Пепел сыпется в ее открытый рот, как песок, и я знаю, что Лину засыплет заново, она умолкнет, погрузится обратно во тьму. И еще я знаю, что у меня нет никаких шансов добраться до нее — нет ни малейшей надежды ее спасти.
«Хана!» — кричит она, а я стою недвижно.
«Прости меня», — говорю я.
«Хана, помоги!»
«Прости меня, Лина».
— Хана!
В дверях стоит моя мать. Я сажусь, озадаченная и испуганная. Голос Лины эхом звучит у меня в сознании. Я спала. Мне не полагалось спать.
— Что случилось? — Фигура матери силуэтом вырисовывается в дверном проеме. За ней я различаю небольшой фонарь за моим балконом. — Ты заболела?
— Да нет, я в порядке. — Я провожу рукой по лбу. Лоб мокрый. Я вспотела.
— Точно? — Мать делает такое движение, словно собирается войти в комнату, но в последнюю секунду все-таки остается на месте. — Ты кричала.
— Точно, — заверяю я. А потом, поскольку она, похоже, ждет чего-то большего, добавляю: — Наверное, просто перенервничала перед свадьбой.
— Тут совершенно не о чем нервничать, — раздраженно произносит мать. — Все под контролем. Все будет прекрасно.
Я знаю, что она говорит не только о самой церемонии. Она имеет в виду свадьбу в целом: все сведено в таблицы и скоординировано. Все будет работать прекрасно, все отрежиссировано расторопно и безукоризненно.
Мать вздыхает.
— Постарайся поспать, — говорит она.
— Мы собираемся в церковь при лабораториях вместе с Харгроувами в девять тридцать. В одиннадцать последняя примерка платья. И интервью для «Дом и жилище».
— Спокойной ночи, ма, — говорю я, и она выходит, не закрыв дверь. Личное пространство значит для нас меньше, чем было принято прежде: непредвиденный бонус или побочный эффект исцеления. Так меньше секретов.
По крайней мере, так меньше секретов в большинстве случаев.
Я иду в ванную и плещу водой в лицо. Невзирая работающий вентилятор, мне по-прежнему слишком жарко. На мгновение, когда я смотрю в зеркало, я почти что вижу лицо Лины, глядящее на меня из моих глаз, — воспоминание, видение из погребенного прошлого.
Я моргаю.
Лина исчезает.
Лина
Когда мы с Рэйвен, Тэком и Джулианом возвращаемся на явку, Алекса там все еще нет. Джулиан пришел в себя и настаивает, чтобы ему дали идти самому, но Тэк все равно продолжает его поддерживать. Джулиан с трудом держится на ногах, и у него до сих пор идет кровь. Как только мы добираемся до явки, Брэм с Хантером принимаются возбужденно обсуждать случившееся и замолкают лишь после того, как я награждаю их самым недоброжелательным взглядом. В дверном проеме появляется Корал, сонно моргающая и прижимающая руку к животу.
Алекс не возвращается и к тому времени, как мы отмываем Джулиана. «Сломано», — говорит он хрипло, скривившись, когда Рэйвен проводит пальцем по его переносице. И к тому, когда мы, наконец, укладываемся на койки, под тонкие одеяла, и даже Джулиану, шумно дышащему ртом, удается заснуть.
Когда мы просыпаемся, оказывается, что Алекс приходил и ушел. Его вещи исчезли, а вместе с ними фляга с водой и один из ножей.
Он не оставил ничего, кроме записки — я нашла ее, аккуратно сложенную, под моей туфлей.
«У меня есть всего одно объяснение — история Соломона».
И ниже приписано помельче: «Прости меня».
Хана
До свадьбы тринадцать дней. Подарки уже начали прибывать: супницы и ложки для накладывания салата, хрустальные вазы, горы белоснежного постельного белья, полотенца с вышитыми монограммами и вещи, о существовании которых я раньше даже не подозревала: порционные горшочки, ножи для снятия цедры, пестики. Это язык брака, язык взрослой жизни, и он абсолютно чужд мне.
Двенадцать дней.
Я сижу перед телевизором и пишу благодарственные открытки. Отец теперь держит постоянно включенным как минимум один телевизор. Интересно, может, это отчасти вызвано желанием показать, что мы можем себе позволить транжирить электричество?
На экране появляется Фред — наверное, уже в десятый раз за сегодня. Его лицо слегка отливает оранжевым из-за грима. Звук приглушен, но я знаю, что он говорит. В выпусках новостей мусолят сообщение про создание департамента энергии и замысел Фреда о Черной ночи.
В ночь нашей свадьбы треть семейств Портленда — все, кого подозревают в причастности к сопротивлению или в сочувствии ему, — будут погружены во тьму.
«Свет горит ярко у тех, кто повинуется. Прочие же будут жить в темноте до скончания жизни своей» (Руководство «ББС», псалом 17). Фред использует эту цитату в своей речи.
«Благодарю вас за льняные салфетки с кружевом. Именно такие я выбрала бы сама».
«Благодарю вас за хрустальную сахарницу. Она будет превосходно смотреться на столе».
Раздается звонок в дверь. Я слышу, как мать идет к двери, и приглушенное бормотание. Секунду спустя она появляется в комнате, раскрасневшаяся и взволнованная.
— Фред! — объявляет она, но Фред уже входит следом за нею.
— Благодарю вас, Эвелин, — произносит он отрывисто, и мать, восприняв это как намек, оставляет нас одних. И закрывает за собою дверь.
— Привет. — Я встаю, сожалея, что не надела что-нибудь получше старой футболки и потрепанных шорт. На Фреде темные джинсы и белая рубашка, рукава закатаны по локоть. Я чувствую, как он окидыва ет меня взглядом, замечая растрепанные волосы, распоротый шов по краю шорт, то, что я совершенно не накрашена. — Я тебя не ждала.
Фред ничего не говорит. Теперь на меня смотрят два Фреда, экранный и реальный варианты. Экранный Фред улыбается, подавшись вперед, он держится непринужденно и расслабленно. Настоящий Фред держится холодно и смотрит на меня свирепо.
— Что-то случилось? — спрашиваю я после того, как молчание затягивается на несколько секунд. Я пересекаю комнату, подхожу к телевизору и выключаю его, отчасти потому что благодаря этому могу не смотреть, как Фред смотрит на меня, а отчасти, потому что не могу уже выносить этого раздвоения.
Когда я оборачиваюсь, то судорожно втягиваю воздух. Фред бесшумно подошел ближе и теперь стоит вплотную ко мне, с белым от ярости лицом. Я никогда прежде не видела его таким.
