Я много ходил и ездил в лесах. На таежных заимках встречал женщин-охотниц. Но тут, на обжитом Дону, эта встреча меня поразила.
Закатное солнце просвечивало овражек, и я с нескрываемым любопытством разглядывал женщину. Ей было лет шестьдесят — седые пряди выбивались из-под серой верблюжьей шали. Глаза, однако, глядели вовсе не по-старушечьи. Не прожитый с годами природный ум светился в этих глазах, да, судя по всему, и на зрение старуха не жаловалась.
— Стреляешь, Антоновна? — кивнул я в сторону ружья.
— Швыряй картуз кверху — увидишь. Чудно небось встретить такую ведьму в лесу? — вдруг засмеялась Антониха. — Признайся, чудно?
Я сказал, что рад такой встрече, что и сам в лесу вырастал.
— Я не отшельница. Жизнь на людях прошла... А лес люблю... И Дон люблю. Да что ж мы стоим? Набери сушняку, а я за рыбу примусь. У огня разговор-то веселее пойдет.
Лесник махнул рукой и один пошел на поляну высматривать вальдшнепов. А мы с Антонихой разложили костер да так и просидели под звездами до утра.
Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и суровая жизнь простой деревенской женщины.
Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость: увлекся церковным пением, забросил хозяйство. Пятнадцати лет рослая и сильная Настя встала за соху —-попробовать, да так и осталась на пашне.
Умер от болезни отец, а мать после него — от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек, позвала Настю:
— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Совсем трудно будет — тогда в приют, а пока силы есть — не дай пойти по миру...
День за днем, год за годом: пашня, покос, молотьба... Зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охотилась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.
Незаметно, как июньская сенокосная пора, прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, все с мужиками в поле: пашня, покос, молотьба, охота...
Повырастали сестры, попросили благословения замуж. Брат тоже женился, в Москву уехал.. Выполнена материнская заповедь — пора бы и о себе подумать... Да поздно! Уже не Настей, а Антонихой зовут ее на селе. Да и трудно было менять проторенное русло жизни — землю полюбила, пристрастилась к охоте.
За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери». После двадцать лет подряд выбирали эту почти неграмотную женщину народным заседателем. И нет на селе человека, который, сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.
Первой вступила в колхоз. И по селу пронеслось: «Антониха записалась». И уж не надо было агитировать мужиков.
Вынесла все тяготы первых лет жизни колхоза: опять пахала, косила, молотила, воевала с кулаками. Была лесничихой и председателем сельсовета...
Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад — у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-терки. Не далее как три года назад своими руками новую хату поставила.
В сенях этой хаты пахнет мятой, лесными травами, сосновой стружкой. Приглядевшись, в темном углу можно заметить на нитке грибы, лосиный рог, гроздья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые на досках... Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и река давно уже стали для нее вторым домом.
— Скучно в лесу одной-то?
— О, милый, нешто одна я! Гляди-ка, сколько голосов птичьих, сколько шорохов разных!.. И на реке тоже хорошо. Умирать буду, скажу, чтобы на круче похоронили, чтобы лес и воду было видать. Для меня лес и речка что песня. Так-то вот, человек хороший.
— А что, Антоновна, и вправду плавать не умеешь? — напомнил я разговор первой встречи.
— Истинно. Не держусь на воде. Сколько ни училась — не держусь, и все.
— А если лодка перевернется?
— Случалось. А я минуты две могу не дышать. По дну бегом, бегом к берегу. Вынырну, дыхну — и опять... Тонут люди больше от страха. А я привычная — почитай, всю жизнь на воде...
Дома из пустого кованого сундучка Антониха достала связку пожелтевших бумаг.
— Помоложе была — на волков ходила. Вот взгляни, карточка. А вот квитанции: семьдесят заячьих, двадцать лисьих шкурок в зиму сдавала. Первой охотницей числилась. Перед войной позвали в город испытать меткость. Машина у них там тарелки кверху швыряла. Охотники по ним и лупят. Я только две пропустила. Премию пятьсот рублей дали. Теперь уж и глаз не тот, и рука тяжела, — вздохнула Антониха. — Шестьдесят годов по земле отходила. Да и увечья дают знать...
Такова, если коротко рассказать, биография Антонихи — Анастасии Антоновны Трофимовой. А вот несколько более подробных страниц из этой трудной, честно прожитой жизни.
Год 1933-й. Темная февральская ночь. В заснеженном поле у стога — две темные фигуры. Холодно, неуютно. Люди то присядут от ледяного ветра, то вдруг начнут быстро ходить, поколачивая валенками. Двое караулят картошку, спрятанную с осени в ямах. Нельзя не караулить — голод, воруют, кулаки не дают молодому колхозу встать на ноги. На прошлой неделе выгребли одну яму. Картошку, правда, не увезли, а бросили на морозе, чтобы на семена не годилась.
Долго тянется холодная ночь. Хочется людям положить ружья, глубже забраться в стог. Глаза слипаются от усталости, но нельзя спать: сами вызвались сторожить... Фыркнула лошадь.
— Кто там?!
Трое в полушубках копают землю... Выстрел вверх. Еще выстрел. Схватка у стога. Нет, дерутся не пятеро, один струсил, побежал, утопая по пояс в снегу. Убежал тот, кто сам вызвался караулить. Убежал, оставив товарища... А двое в полушубках швырнули в снег ружье, схватили с саней лом...
— Ну что, кажется, кончено? — хрипло сказал один.
Бандиты прыгнули в сани... Яма с картошкой не тронута, зато у стога остался лежать окровавленный человек.
Бандиты ошиблись, посчитав, что прикончили сторожа. Человек очнулся и, оставляя кровавый след, пополз к деревне. Навстречу уже бежали колхозники.
— Скорее в погоню... Я стреляла в сани, дробь укажет...
Антониха потеряла сознание.
Бандитов поймали, а у Антонихи памятью об этой февральской ночи остались рубцы на голове и сломанные ребра.
— Живуча! — взглянув на нее, со злобой сказал на суде один из бандитов.
...Год 1942-й. Вал огня катился над Доном. От села остались на белой горе одни трубы. Кто не успел переправиться на левый берег, спрятался в погребах. Сидели не вылезая, потому что небо смешалось со степью: казалось, сама земля горела над Доном. Потом притихло, и на бугре замелькали зеленые куртки немецких солдат.
Ночью в крышку погреба на крайней улице у реки кто-то осторожно постучал. С фонариком
в яму спрыгнул забинтованный, перепачканный гарью молодой лейтенант.
— Мне Антониху... Нас шестьдесят человек. Прикрывали своих. Теперь через Дон надо. Сказали — только вы можете...
Луч немецкого прожектора бьет по верхушкам камышей, скользит по темной, тревожной воде, а под крутым берегом для него — мертвая зона. Тут, тесно сбившись в кучку, сидят шестьдесят израненных и усталых бойцов. Ждут переправы. Все лодки разбиты в щепы. Только у Антонихи в камышах уцелела.
— Сначала боеприпасы и мотоцикл. Перевозить буду сам, — скомандовал лейтенант.
На середине реки прожектор осветил лодку. Гребцы растерялись. Лодка почерпнула бортами и
