Косноязычие такое.В шуршащем сумраке церквей,Глядят со стен святые лица;Но серый блеск твоих очейСлепит и не дает молиться.И тайну строго я храню,Не оттого, что тайне верю;Но ветру, морю и огню,И дням — гудеть, как рыкать зверю.И только серый блеск очей,И губ раскрытых содроганье,И в тишине пустых церквейЛампад негаснущих мерцаньеСо мной безмолвствуют о том,Что стало потом, желчью, кровью,Сладчайшим и мучительным грехом,Который мы привыкли звать любовью.Берлин. 1923
«Я помню осенью дождливой…»
Я помню осенью дождливойНа узкой улице высокий дом,И комнату во двор с большим окном,И женский взгляд, спокойный и пытливый.И это все, и большего не надо.Так возникает мир из пустоты.От одного, еще чужого, взглядаЛегко сердцам заговорить на ты.А через месяц будет день последний:Вокзал, вагон и быстрое прости;Останутся на рельсовом пути,Где поезд был, одни пустые бредни.И буду я по улицам кружить,Где так недавно мы бродили рядом.И это все. И большего не надо.Но только — с этим очень трудно жить.Берлин. 1923
«Два слова есть: любовь и расставанье…»
Два слова есть: любовь и расставанье,Они звучат как строгий перезвон.Лихая доля тем, кто обреченИх сочетать в одно повествованье.Но говорить: люблю! Но говорить: прощай!Не вправе, кто не выстрадает право,Кого не мчит по городу трамвайВ небытие за первою заставой.Судьба завистлива, а жизнь горда,И темные вкруг нас роятся сипы:Грохочут молоты, скрежещут пилыИ в глубь земли уходят поезда.На что нам труд, и подвиги, и слава?Приюта нет и некуда идти.Но говорить: люблю! Но говорить: прости!Не вправе, кто не выстрадает право.Берлин. 1923