Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

«тоталитаризм» для отождествления большевистского, сталинистского и фашистского режимов. В этой связи подчеркнем, что у Бердяева этот термин употребляется в двояком смысле. В одних случаях имеется в виду политический режим определённого типа, в других — единство, цельность мировоззрения и основанного на нём социального действия. Второе значение этого термина Бердяев использовал, например, говоря о том, что русские легальные марксисты, к которым он сам принадлежал в начале XX века, «цельность, тоталитарность начали искать не в революции, а в религии» [381].

Не буду здесь подробно говорить о полной несостоятельности отождествления большевизма и сталинизма, полагаясь на вдумчивость и непредвзятость читателя этой книги, понимающего, сколь преднамеренно лжива подобная идеологическая операция. Зато характеристика сталинистского и фашистского политических режимов как тоталитарных имеет под собой глубокие основания. Используя понятие «тоталитаризм» для определения политической и идеологической сущности сталинизма и фашизма, Троцкий подчёркивал, что эти режимы, «несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собой симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга» [382]. В них бросаются в глаза «симметрия политических надстроек, сходство тоталитарных методов и политических типов» [383] .

Вместе с тем Троцкий всегда считал грубой теоретической и политической ошибкой отождествление фашистского и советского общества в целом. Если фашизм представлял собой внутренне согласованную общественную систему, отражавшую наиболее зловещие черты империализма, то сталинизм являлся злокачественным наростом, опухолью на теле советского общества, вступавшей в резкое противоречие с его социальным фундаментом.

Полное отождествление фашизма и сталинизма несостоятельно по нескольким основаниям.

Во-первых, понятие «тоталитаризм» характеризует лишь политическую надстройку общества, но ничего не говорит о сущности его социально-экономического уклада, формах собственности, на которых оно базируется. То обстоятельство, что СССР покончил с капиталистической эксплуатацией, открывало перед ним возможности социалистического обновления и возрождения. В отличие от этого фашизм не только сохранил капиталистические формы собственности, но и лишил рабочих всех форм защиты от эксплуатации. Законом «Об организации национального труда», принятым в Германии 20 января 1934 года, были ликвидированы профессиональные союзы и фабрично-заводские комитеты на предприятиях. Вместо профсоюзов, имущество которых было секвестировано государством, был образован т. н. трудовой фронт — политическая фашистская организация, которая не ущемляла права капиталистов, именовавшихся «вождями предприятий». Тот же закон разрешил владельцам предприятий единолично устанавливать правила внутреннего распорядка, продолжительность рабочего времени, накладывать на рабочих штрафы и увольнять их без предупреждения. Германские фашисты декларировали в своём «Кодексе труда», что «на фабрике предприниматель в качестве вождя и рабочие и служащие в качестве его дружины работают совместно для достижения целей фабрики в интересах партии и государства. Решение вождя обязательно для его дружины во всех вопросах, касающихся фабрики» [384].

Расправившись в 1934 году с той частью нацистской партии, которая всерьёз восприняла его «антиплутократическую» риторику и потребовала «второй революции» против капиталистических магнатов, Гитлер заимствовал у итальянских фашистов новый вид социальной демагогии — теорию «корпоративного государства». Согласно этой теории, классовая борьба объявлялась результатом политики как социализма, так и либерализма и считалась ликвидированной «корпоративным государством», обеспечивающим «единство нации». Называя «корпоративное государство» «оригинальным творением фашистской революции», Муссолини утверждал, что оно «координирует и приводит в гармонию хозяйственные силы, которые либерализм и социализм предоставляют взаимному уничтожению» [385].

Лидеры и теоретики фашизма отвергали «идеологизированное» понятие «капитализм», заменяя его термином «предпринимательство». «Не существует никакой капиталистической системы,— утверждал Гитлер.—Предприниматели пробили себе дорогу благодаря своему прилежанию и умению. В силу этого качества, показывающего, что они принадлежат к высшему типу, они имеют право на руководство» [386].

Социальная демагогия фашизма приобрела особенно бесстыдные формы в период союза Сталина с Гитлером. В эти годы немецкая и итальянская печать была заполнена утверждениями (перепечатываемыми советской прессой) о «пролетарских народах», ведущих борьбу против «западных плутократий».

За завесой этой демагогии скрывалась незыблемость капиталистических основ экономики фашистских государств, принципиально отличавшихся от социалистических основ советской экономики. Имея в виду это коренное отличие экономических укладов, Троцкий писал, что «столь нередкое у либеральных экономистов отождествление советского хозяйства с фашистским (Италия, Германия) есть плод невежества или шарлатанства» [387].

Во-вторых, фашизм обладал собственной идеологической доктриной и открыто прокламировал свои политические цели — милитаризацию и экспансионизм ради завоевания «жизненного пространства» для «высшей расы». Эксплуатируя ущемлённое Версальским договором национальное достоинство немецкого народа, играя на его национальных чувствах и воспоминаниях, изображая себя наследниками всего героического в германской истории, Гитлер и другие нацистские «вожди» насаждали культ реваншизма и войны. В «Моей борьбе» Гитлер заявил о прекращении Германией колониальной политики довоенного времени и о переходе к «земельной политике будущего… Ведя речь в сегодняшней Европе о новой земле, мы можем иметь в виду только Россию и верноподданные ей периферийные государства… Гигантская восточная империя созрела для краха… Мы избраны судьбой стать свидетелями катастрофы, которая будет самым гигантским подтверждением расовой теории» [388].

Во время действия пакта «Молотов — Риббентроп», одним из пунктов которого было взаимное прекращение антифашистской и антисоветской пропаганды, эта установка была временно изъята из официальной германской пропаганды, будучи заменена призывом к борьбе с «плутократическими империями». Однако во всех случаях в основе фашистской идеологии лежала установка на проведение агрессивной политики, для которой было необходимо поддержание внутреннего тоталитарно- мобилизационного режима.

Что же касается сталинизма, то он не обладал идеологической доктриной, отражавшей его подлинные политические цели. Сталинский тоталитаризм всей своей сутью был противоположен той идеологии, которая продолжала считаться идеологией правящей партии. Сталин, в окружении которого не оставалось ни одного значительного политика и теоретика, присвоил себе единоличное право выдвигать, формулировать и провозглашать все политические и идеологические новации. Камуфлируя свою переменчивую внутреннюю и внешнюю политику абстракциями социалистического словаря, он добавил к вырванным из контекста и ложно истолкованным цитатам Маркса и Ленина всего лишь несколько идеологических конструкций, возведённых в ранг «теорий» («теория» о победе социализма в одной стране, «теория» об усилении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, трактовка «основного принципа социализма» и т. д.).

Порвав с концепцией мировой революции, Сталин подчинил свою внешнюю политику прагматическим геополитическим соображениям, связанным с задачей сохранения и укрепления своей власти. В середине 30-х годов он стремился к поддержанию status quo в Европе и в этих целях вёл двойную игру с противостоящими друг другу капиталистическими державами (см. гл. XXXIII). В первые, катастрофические месяцы войны с Германией он предпринимал судорожные усилия для своего спасения даже ценой величайших уступок другим государствам. В октябре 1941 года Сталин зондировал через болгарское правительство возможность сепаратного мира с Гитлером и готов был принять любые условия последнего, вплоть до отдачи Германии Советской Прибалтики, Молдавии, части Белоруссии и Украины. Незадолго до этого он обратился с просьбой к Черчиллю направить в СССР 25—30 английских дивизий, уверяя, что в противном случае «Советский Союз либо потерпит поражение, либо потеряет надолго способность оказывать помощь своим союзникам своими активными действиями на фронте борьбы с