общественный идеал, стремится видеть его уже воплощённым в действительности — настоящей или прошлой. Конкретность воплощения, пусть обманчивая, даёт силы жить и бороться с действительностью отрицаемой» [800].
Справедливость этого вывода подтверждается словами Андре Жида о своих иллюзиях, разделявшихся и многими другими деятелями западной культуры: «Кто может определить, чем СССР был для нас? Не только избранной страной — примером, руководством к действию. Всё, о чём мы мечтали, о чём помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы,— всё было там. Это была земля, где утопия становилась реальностью. Громадные свершения позволяли надеяться на новые, ещё более грандиозные. Самое трудное, казалось, было уже позади, и мы со счастливым сердцем поверили в неизведанные пути, выбранные им во имя страдающего человечества» [801].
В условиях очевидного кризиса капиталистической системы и победы такого её страшного порождения, как германский фашизм, А. Жид видел в Советском Союзе живое доказательство «осуществления смутной ещё мечты и неопределившихся желаний» [802] . Эту мысль, содержавшуюся в предисловии к изданному в Москве собранию его сочинений, писатель повторил на международном конгрессе защиты культуры, председателем которого он был избран: «СССР для нас теперь зрелище невиданного ещё значения, огромная надежда, скажу прямо, пример» [803].
Поездка Жида в СССР в 1936 году и была, собственно, вызвана желанием писателя лично убедиться в победе «порыва, способного увлечь всё человечество», «беспрецедентного эксперимента», ради помощи которому «стоит отдать жизнь» [804]. Этим патетическим настроением были проникнуты первые выступления Жида в Советском Союзе. Обуревавшие его восторженные чувства были столь велики, что он даже готов был отказаться от своих представлений о назначении писателя как критика социальной действительности. «До сих пор во всех странах света крупный писатель почти всегда был в той или иной степени мятежником и бунтарем,— говорил он.— …Сейчас в Советском Союзе вопрос впервые встает иначе: будучи революционером, писатель не является больше оппозиционером. Наоборот, он выражает волю масс всего народа и, что прекраснее всего,— волю его вождей… И это лишь одно из многого, чем может гордиться СССР в эти замечательные дни, которые продолжают потрясать наш старый мир» [805].
Однако по мере знакомства с Советским Союзом энтузиазм писателя резко шёл на убыль. Его отрезвила и насторожила прежде всего изощрённая идеологическая обработка, которой он подвергался со стороны сопровождавших его в поездке официальных лиц, в первую очередь М. Кольцова.
«Я хорошо знаю,— писал Жид, рассказывая о кажущейся откровенности и доверительности Кольцова,— что он не скажет ничего лишнего, но он говорит со мной таким образом, чтобы я мог почувствовать себя польщённым его доверием… Он начинает:
— Представьте себе, наши лучшие рабочие-стахановцы в массовом порядке бегут с заводов.— И как вы это объясняете? — Ну, это — просто. Они получают такую громадную зарплату, что не могут её потратить, даже если бы захотели, на неё пока ещё мало что можно купить. Вот в этом и заключена для нас большая проблема. Дело в том, что люди откладывают деньги, и когда у них накопится несколько тысяч рублей, они компаниями отправляются роскошно отдыхать на нашу Ривьеру. И мы не можем их удержать. Поскольку это лучшие рабочие, они знают, что их всегда примут обратно» [806].
Жид не поверил Кольцову, как не поверил и беззастенчивой лжи приставленного к нему гида, уверявшего его при посещении образцового колхоза, что колхозники сами «распределяют между собой доходы, без каких-либо отчислений государству» [807]. Чувствуя, что его обманывают, писатель стал более пристально вглядываться в окружающую действительность и начал понимать, что она разительно противоречит его былым представлениям о Советском Союзе. Когда же он убедился, что редакторы советских газет вносят дополнения и «уточнения» в его статьи и речи, вычеркивают из них малейшие критические суждения, то заявил, что отказывается от всего опубликованного под его именем во время пребывания в СССР и расскажет о своих подлинных впечатлениях после возвращения на родину.
Таким рассказом стала книга «Возвращение из СССР», за которую коммунистическая и леволиберальная пресса обвинили Жида в клевете на Советский Союз. Тогда писатель обратился к Троцкому, Виктору Сержу и другим деятелям международной левой оппозиции, от которых получил материалы, подтверждающие его выводы и раскрывающие то, о чём он только смутно догадывался. Во второе издание своей книги Жид включил раздел «Поправки к моему „Возвращению из СССР“», в котором писал: «Пришло время для коммунистической партии Франции открыть глаза, чтобы перестали ей лгать. Или, если сказать по-другому, чтобы трудящиеся поняли, что коммунисты их обманывают так же, как их самих обманывает Москва» [808].
Опровергая бытовавшее среди западных либералов мнение, будто Сталин стал «жертвой бюрократии, созданной сначала для управления, а потом и для угнетения», Жид отмечал: бюрократы, служащие своим собственным интересам, одновременно служат интересам Сталина. «Чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение им как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют режим» [809]. Развращённая привилегиями бюрократия не представляет опасности для Сталина, который «боится только тех, кто довольствуется малым, кто честен и неподкупен» [810].
Главный рычаг политического поведения Сталина Жид видел в объявлении «оппозицией» всякой критики и свободы мысли. «Скоро… в его окружении не останется людей, способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма — тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих» [811].
Наблюдения над социальными контрастами советской жизни привели писателя к выводу, что «советский рабочий превратился в загнанное существо, лишённое человеческих условий существования, затравленное, угнетённое, лишённое права на протест и даже на жалобу, высказанную вслух» [812]. Поэтому Жид решительно отказывался признавать советскую политическую систему диктатурой пролетариата. «Да, конечно, диктатура. Но диктатура одного человека, а не диктатура объединившегося пролетариата, Советов. Важно не обольщаться и признать без обиняков: это вовсе не то, чего хотели. Ещё один шаг, и можно будет даже сказать: это как раз то, чего не хотели» [813].
Политическое бесправие советских людей, как отмечал Жид, прикрывается мимикрийными формами «самокритики», которая, помимо доносительства и критических замечаний по мелочным поводам, сводится к тому, чтобы «постоянно вопрошать себя, что соответствует или не соответствует „линии“. Спорят отнюдь не по поводу самой „линии“. Спорят, чтобы выяснить, насколько такое-то произведение, такой-то поступок, такая-то теория соответствует этой священной „линии“. И горе тому, кто попытался бы от неё отклониться». С этой идеологической системой примиряются не те, кто делали революцию, а те, кто воспользовались её плодами. Такие люди с готовностью повторяют любую статью «Правды», которая «каждое утро им сообщает, что следует знать, о чём думать и чему верить» [814].
Подобное приспособленчество и покорность Жид связывал с вытеснением коллективизма мещанским индивидуализмом, с «обуржуазиванием, одобряемым и поощряемым сейчас правительством». Восстановление в СССР личной собственности и права наследования он объяснял тем, что Сталин, готовясь к войне, делает ставку не на революционную солидарность трудящихся, а на силы мелкобуржуазного эгоизма. В результате этого «революционное сознание (и даже проще: критический ум) становится неуместным, в нём уже никто не нуждается… Хотят и требуют только одобрения всему, что происходит в СССР». Тех же, в ком ещё бродит революционный дух и кто отваживается на малейший протест и малейшую критику, проклинают и уничтожают. «И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено» [815].
Подытоживая свои наблюдения, Жид с чувством глубокой горечи и тревоги писал, что при сохранении
