всякой связи со мной: они разочаровались в „изменившем“ Бухарине и стали искать себе других». «Если Угланов показывал, что он готовил убийство Кирова,— добавлял Бухарин,— то этот страшный факт доказывает, до чего докатился Угланов, продолжая борьбу и не остановившись».
Возмущаясь обвинениями в своих «преступных связях» с арестованными, Бухарин не выражал и тени сомнения по поводу обвинений в адрес своих бывших друзей и сотрудников. В ответ на обвинение в сохранении дружбы с Радеком, он писал: «Мне самому теперь крайне тяжело сознавать, что я попался на удочку исключительно тонкого и растленного двурушника». Единственное, на что решился в этой связи Бухарин,— это осторожно указать, что «связи» с «преступниками» имелись и у самых ортодоксальных сталинцев. Обижаясь, что на него «пытались взвалить всю ответственность чуть ли не за всю Академию», где к тому времени было арестовано немало «врагов», он заявлял, что «этот участок фронта вообще очень засорён. Поэтому, например, в исторической комиссии у Жданова (имелось в виду жюри конкурса на школьный учебник по истории, председателем которого был Жданов.—
Касаясь обвинений против других лиц, Бухарин ставил под сомнение лишь «явные преувеличения», например, утверждение Кагановича о связях Томского с Зиновьевым до 1936 года, хотя «уже с конца 1934 г. Зиновьев, как известно, сидел под замком».
Признавая за собой лишь недостаток бдительности, Бухарин выражал протест против того, что «из этого делают вывод о соучастии в троцкистском бандитизме», и просил пленум принять «партийные оргвыводы после тщательного анализа фактов, а не на основе одной политической интуиции». Понимая и даже разделяя «логику» сталинского «правосудия», он замечал, что после принятия пленумом решения по его делу на долю юридического следствия останется лишь оправдать это решение, «обязательное для судебного следователя, обязательное для судьи (если дело доходит до суда), обязательное — как это ни странно — даже для подсудимого, если он ещё член партии. Не может следствие обелить того, кто политически очернён высшей партийной инстанцией».
Исходя из этих предпосылок, Бухарин пытался воззвать к совести и здравому смыслу участников пленума. Характеризуя сложившуюся на пленуме атмосферу, он писал: «Материалы (не проверенные путём ставок) — есть у всех, но их нет у обвиняемых; обвиняемый стоит перед ошеломлением внезапных исключительно чудовищных обвинений, впервые ему предъявляемых. При известной, заранее данной настроенности (самый факт постановки вопроса, материалы непроверенные, тенденция докладчика, печать, директивные лозунги, вроде молотовского „о пособниках и подпевалах“ [269]) все говорят: „я убеждён“, „нет сомнений“ и т. д. Обвиняемому говорят в глаза: а мы не верим, каждое твоё слово нужно проверять. А на другой стороне, слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету. Значит, защита тут поистине тяжела. Конечно, в общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняемого никто выступить не решится. А дальше? А на дальнейших этапах, после обязательного партийного решения и т. д., эта защита почти невозможна» [270].
Такое заявление могло поколебать многих участников пленума. Поэтому Сталин заблаговременно подготовил новый встречный ход. Оспаривая добросовестность ежовского следствия, Бухарин и Рыков в выступлениях на пленуме говорили, что им была предоставлена лишь одна очная ставка с «клеветником» Сокольниковым и просили устроить очные ставки с другими оговорившими их лицами. Поэтому 7 декабря заседание пленума было отложено на четыре часа. На протяжении этого времени проходили очные ставки Бухарина и Рыкова с привезёнными из тюрьмы Пятаковым, Сосновским и Куликовым. На этих очных ставках присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Орджоникидзе, Микоян, Андреев и Жданов.
Сосновский сообщил на очной ставке, что у него был «политический разговор» с Бухариным, в ходе которого «они сошлись на том, что практика террора правильна».
Пятаков напомнил, что в 1928 году Бухарин зачитал ему свою платформу, о чём он, Пятаков, тогда же сообщил членам сталинской группировки в Политбюро. К этому единственному реальному факту Пятаков добавил, что в начале 30-х годов он информировал Бухарина относительно директивы Троцкого о терроре и вредительстве; после обмена мнениями между Бухариным, Рыковым и Томским по этому вопросу они сообщили Пятакову, что разделяют точку зрения Троцкого и что центр правых сам пришёл к аналогичным выводам [271].
Во время очной ставки Сталин и Орджоникидзе задавали Пятакову вопросы: добровольно или же под нажимом давал он свои показания. Пятаков ответил, что никакого нажима на него не производилось. Рассказывая об этом эпизоде на февральско-мартовском пленуме, Ворошилов прибавил: во время очной ставки «Пятаков знал, что он будет расстрелян… Когда ему Серго задал вопрос, он махнул рукой и сказал: „Я знаю про своё положение“» [272].
Особенно опасной для Бухарина оказалась очная ставка с Куликовым, который утверждал, что «центр» правых участвовал в подготовке «Рютинской платформы». Когда Бухарин сказал, что с этой платформой он познакомился только в ЦК, Куликов заявил: «Да ведь она была основой нашей работы».
В показаниях Куликова фигурировал лишь единственный реальный факт: беседа с Бухариным в 1932 году во время случайной уличной встречи. В ходе этой беседы Куликов упрекал Бухарина в отказе от дальнейшей борьбы со Сталиным. Однако в изложении Куликова эта беседа приобрела прямо противоположный характер. По словам Куликова, Бухарин передал ему тогда директиву «правого центра» о переходе к террору и дал конкретное задание — организовать террористический акт против Кагановича [273].
Эта очная ставка глубоко запала в память Кагановичу, поскольку на ней шла речь о покушении на его персону. В беседах с Чуевым престарелый Каганович так излагал её содержание: «Куликов Бухарину говорит: „А ты помнишь, Николай Иванович, как ты меня под руку взял и пошли мы с тобой по Воздвиженке, а я тебе говорю: 'Что вы там чепухой занимаетесь, болтаете, а надо действовать, по- настоящему действовать надо!' Бухарин отвечает: 'А где ваши люди? Кто будет действовать?' — 'Найдутся люди'.— 'А ты почему сам не можешь действовать? Террором заниматься?'“»
После этих слов Куликова Бухарин, по словам Кагановича, закричал: «Этого я не говорил». «Как же не говорил,— отвечал Куликов,— когда ты у меня спрашивал фамилии людей, чтоб я тебе назвал, кого я представляю» [274].
В другой раз Каганович так дополнил рассказ об этой очной ставке: «Куликова спросили: „Ты показываешь, что хотели убить Кагановича… А почему ж вы хотели убить его?“ — „Потому что он — проводник неправильной политики, потому что он — один из главных проводников сталинской политики“» [275]. Эта характеристика «врага» и спустя полувека вызывала у Кагановича несомненное удовлетворение.
Сразу после завершения очных ставок открылось второе заседание пленума, продолжавшееся не более получаса. На нём Сталин выступил «по поручению членов Политбюро» с сообщением об очных ставках. Указав, что Бухарин категорически отрицал показания арестованных, Сталин поведал, что у членов Политбюро сложилось впечатление: эти показания нельзя «начисто принять» и они «не вполне заслуживают доверия». Более того, арестованные, по словам Сталина, дали такие «общие сообщения» о контактах троцкистов с бывшими лидерами правых, которые «можно и сочинить». Во всех показаниях, заслушанных членами Политбюро, речь шла только о «террористических разговорах» и не содержалось указаний на то, что Бухарин и Рыков были связаны с какой-либо террористической группой, которых «было сравнительно много среди учащихся, среди студентов, среди крестьянства».
Общее мнение, которое возникло у членов Политбюро после очных ставок, Сталин суммировал в следующих казуистических формулировках: «Не доверяя Бухарину и Рыкову в связи с тем, что стряслось в последнее время, может быть, их следовало бы вывести из состава ЦК. Возможно, что эта мера окажется недостаточной, возможно и то, что эта мера окажется слишком строгой. Поэтому мнение членов Политбюро сводится к следующему — считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным». Этот вывод Сталин
