внимания, ни от их подозрений, и все без исключения, как марракешцы, так и приезжие, вынуждены были терпеть унизительные процедуры, санкционированные властью, Полиция обыскивала частные дома, офисы и учреждения, внутренние дворики, сады, гостиницы, бордели и дворцы. Поисковые группы посылались в квайсарии и касбы, в еврейский квартал и на сыромятни. Я слыхал, обыскивали даже медресе, хаммамы и древние кеттары, куда веками никто не заглядывал. Но несмотря на все усилия, на то, что было задействовано такое количество народу и столько ресурсов, полиция ничего не обнаружила. Эпизод стал представляться плодом коллективного воображения.
Вот тогда-то, в конце третьей недели поисков, ярким, солнечным утром, брат мой Мустафа явился в полицейский участок и сдался властям.
Aficionado[8]
А вот что произошло в полицейском участке через несколько минут после признания, вызвавшего общее замешательство. Дежурные сержанты навалились на моего брата, забрали личные вещи, каждую снабдили ярлыком и поместили в черный пластиковый пакет, с которым пришел Мустафа. Услышав об аресте, я бросился в полицейский участок, где мне этот пакет и вручили. Обескураженный, я высыпал содержимое на колени и среди прочего обнаружил миниатюрную чернильницу, какими пользуются писцы. Чернильница была из красного мягкого камня и имела вид льва. Я сидел на крыльце полицейского участка, сжимал этого льва; во рту было сухо, в голове пусто. Я вертел чернильницу так и эдак и думал: как странно жить дальше, когда все уже сказано и все сделано. Вроде бы есть воспоминания, хроники событий, свидетельства очевидцев, официальные заключения — и все-таки каждый человек заканчивает безнадежным неведением. О Аллах, мысленно негодовал я. Где объяснение? Неужто жизнь не более чем ряд иллюзий?
Я смотрел на льва, и глаза мои наполнялись беспомощными слезами.
Дежурный констебль наблюдал за мной с любопытством, но также и с сочувствием.
— Что это за штука? — спросил он.
— Это чернильница.
В большей степени для того, чтобы скоротать время до свидания с братом, тянувшееся мучительно долго, я решил рассказать полицейскому историю чернильницы.
— Погодите, — улыбнулся констебль, чем немало меня удивил. — Дайте-ка я сперва налью вам мятного чая, а то у вас горло пересохло. Чтоб не говорили потом, будто мы тут элементарных законов гостеприимства не соблюдаем.
Чай был горячий и, на мой вкус, слишком сладкий, однако я поблагодарил констебля за участие. Констебль уселся напротив, закинул ногу на ногу и стал ждать истории, ибо я имел репутацию искусного рассказчика; ему же, как он сам позднее признался, нравилось считать себя моим aficionado.
Сахара
— Мы были еще детьми, — начал я, — когда отец впервые взял нас в Сахару. Мы отправились на Хамада-Дра, иссушенное солнцем и ветрами плато, что лежит на самом юге Марокко и отделяет нашу страну от Алжира. У отца был друг, тоже уличный рассказчик. Он жил в селении М’Хамид-аль-Чизлан — селении Газелей, близ Иркв-аль-Джехудри, Иудейского бархана, у самого плато. Братство уличных рассказчиков — немногочисленное, зато очень сплоченное, вот друг и одолжил отцу верблюдов, чтобы добраться до Шигаги, где барханы самые высокие и самые впечатляющие.
Мы с братьями себя не помнили от восторга — нам давно хотелось побывать в пустыне. Я слышал, всякий, кто входит в пустыню, чувствует себя принцем, венчаемым на царство. Отец же говорил, что Сахара подобна золотой змее, что струится в нашей крови.
До сих пор помню большой пир, что Тайиб, друг отца, устроил накануне нашего отправления в Сахару. В открытом дворике его дома, под звездным небом, горел огромный костер из можжевеловых дров, дым был с особым ароматом. Конечно, можжевеловый запах шел в довесок к восхитительному барашку, кебабу из курятины, жаркому из перепелов, кускусу из лучшей манной крупы, пирогу с петушками, козьему сыру, финикам, инжиру и несравненному пряному арбузному шербету по местным рецептам. Как сказал после, едва уловимым шепотом, мой брат Ахмед, замечающий подобные детали, для уличного рассказчика Тайиб неплохо преуспел. К несчастью для Ахмеда, отец расслышал эту фразу. Он навис над средним сыном и также шепотом велел держать язык за зубами, если Ахмед не хочет лишиться права ехать с нами в Сахару. Ахмед почел за лучшее воздержаться от ответа, ибо пустыня, подобно соблазнительному видению, вставала за оградой двора, звала, манила. Разомлевшие от обильной еды, мы растянулись на лежанках, специально вынесенных во двор, и стали слушать шепот ветра в пальмовых листьях. Оранжевый свет окутал нас, не дал ходу ссоре.
Мы тронулись в путь ночью, чтобы избежать жары.
Отец шел первым, вел в поводу верблюдов, а мы по очереди на них ехали. Мы миновали дом соседа Тайиба, погруженный во мрак. Вся семья была в трауре: молодая жена младшего сына сбежала из дому, после того как произвела на свет мертвого ребенка. Женщина родилась и выросла в Тафилалете, привыкла к его зеленым долинам с жирной землей; говорили, на бесплодном каменистом плато она не находила себе места. Мне хотелось узнать больше, но отец сказал — это не мое дело.
Братьев моих занимали не столь мрачные мысли. Ахмед и Мустафа с восторгом смотрели на клубы пыли, поднимаемые верблюдами. Мустафа сравнивал пыль с роями белокрылых мотыльков; Ахмед утверждал, что она похожа на белый пух, которым дрозды у нас на заднем дворе выстилают свои гнезда. Тогда Мустафа сравнил пыль с пеной, что оставляют в полосе прибоя отступающие волны, Ахмед же возразил: нет, если это и пена, то та, что бывает в горшке с рисом, который варит мама. Братья заспорили, чьи сравнения точнее — Мустафа обвинял Ахмеда в безнадежном отсутствии оригинальности мышления, — но постепенно мы прекратили всякие разговоры, ибо нас укачал мерный верблюжий шаг.
Эрг-Шигаги мы достигли к середине ночи, разбили шатер в тени высокого бархана. Лунные лучи скользили по пескам. То был мир белизны, земля казалась светлее всего виденного нами прежде. Барханы стояли плечом к плечу; далеко-далеко, до самого горизонта, тянулись они, покатые, плавные, завораживающие, как орлиный полет. Воздух звенел от чистоты, но набегал ветер, тревожил песок — и пыль поднималась подобно дыму, застящему лик ночи.
Поскольку шатер был готов, отец позволил мне прогуляться. Я обогнул ближайший бархан и побрел по склону вниз, где заметил узкую ложбину, защищенную от ветра. Каждый мой шаг сопровождался песчаным оползнем в миниатюре; песчинки сыпались с тихим звуком, будто перешептывались. Воздух был недвижен и сладок. Я опустился на колени, прижал ладони к песку, кончиками пальцев стал слушать голос пустыни. Древность заговорила со мной, древность, что незыблемей гор и могущественней океана. Я растерялся, ибо не ожидал такой мощи, и подумал: надо будет внести исправления в мою картину миропорядка. Вспомнились слова отца, сказанные перед путешествием: «Кто не видел Сахары — тот ничего не видел».
Я огибал бархан, точно следуя его очертаниям, пока не заметил его корней. Бархан рос прямо из скалы. Повинуясь порыву, я распластался на животе и стал гладить эти корни, и они говорили со мной тайным языком, языком пустынной ночи, роскошной и недоступной. Я понимал с полуслова; это меня смущало. Вконец растерянный, я принялся рисовать на песке; я изображал волнообразные звуки, что пели в моей голове. Дул свежий ветерок, под пальцами крутились пыльные спиральки, то здесь, то там в моих ровных бороздках появлялись гребешки и кратеры. Не ведая, что значит этот ветерок, я радовался его игре с моими рисунками. Ветерок тем временем продвигался по песку, как частая сеть — по воде, и вскоре разрушил все нарисованные мной песни пустыни. Несколько раздосадованный, я прикидывал, стоит ли продолжать слушать пустыню, когда с вершины бархана донесся крик:
— Хасан!
