так, значит, мне дорога открыта; значит, я могу сделать эту женщину своей. Бородач ушел — красавица будет со мной! Она будет моей! Мы никогда не расстанемся.
Пока эти мысли одолевали мой мозг, женщина стояла в темноте недвижно, как статуэтка. И вдруг вздрогнула и нарушила молчание. Приглушенным голосом она спросила напрямик:
— Почему вы так на меня смотрите?
Ответить я не сумел. Я едва расслышал вопрос; я лишился дара речи. Хотелось увидеть ее лицо — впрочем, это было не обязательно, ведь я весь облик ее вверил памяти. Я прекрасно знал, где именно на ее правой щеке находится родинка, где белеет едва заметный шрамик над правым глазом; я помнил ямочку на подбородке. Я словно осязал ее плечи, трогал локти, охватывал ладонями запястья. Я вглядывался в неясный, смазанный темнотой силуэт. В горле пересохло, губы запеклись; я был словно обитатель пустыни, жажду которого способна утолить одна-единственная женщина. Сердце забилось гулко, все мое тело сотрясалось, я…
— Извините, — пролепетала женщина, и голос ее вторгся в мои мысли. — Мне неловко, когда вы так смотрите.
Я вздрогнул. Она вернула меня к реальности. Я понял, что муж вот-вот придет, и из короткого времени, отпущенного мне в ее обществе, надо выжать максимум. Такая возможность, конечно, больше не представится, я же не прощу себе, если немедленно не откроюсь чужестранке. Я решил говорить правду — не видел смысла в обиняках.
— Я тебя люблю, — прямо сказал я.
Она смотрела в нерешительности; я чувствовал этот взгляд. Затем попятилась и неуверенно пролепетала «спасибо».
— Вы очень добры, но вы забыли, что я замужем и обожаю своего мужа. Кстати, он скоро вернется.
— Это не важно, — возразил я. — Моя любовь изменит твои чувства. Любовь рождает любовь, вожделение рождает вожделение. Это верно и насчет желания. Ты научишься любить меня.
— Но я же другого люблю! Мой муж — это мой мир. Он все для меня.
Я продолжал, не обращая внимания на ее слова:
— Может, ты и любишь другого, да только для меня значишь больше, чем что бы то ни было во всей Вселенной. Я полюбил тебя с первого взгляда. Ты моя мечта, моя единственная, что бы ты ни говорила, что бы ни делала. Смотрю на тебя — и понимаю: в тебе все мои желания, ты рай для меня. Хочу воспевать твои очи в стихах, хочу тонуть в твоем сердце; ты мой океан, моя молитва. Ты влага, что напитает мое семя.
Послушай! — едва дыша, добавил я, предвосхитив ее ответ. — Ты когда-нибудь купалась с дельфинами?
По продолжительному молчанию я понял, что женщина в замешательстве.
Наконец она молвила:
— С дельфинами? Нет, не купалась.
— А с меч-рыбой? — продолжал я.
Она снова ответила отрицательно. Я не сомневался: она решила, я с ума сошел.
— Ну так я отвезу тебя в одно местечко за Могадором. Ты будешь купаться, а дельфины будут прямо рядом с тобой из воды выскакивать.
— Неужели? А зачем?
— Чтобы порадовать тебя. Чтобы отдать дань твоей красоте.
Она улыбнулась, и в темноте я уловил эту слабую улыбку.
— Врун, — сказала она.
— Нет, я насчет таких вещей никогда не лгу. Я живу в Эс-Сувейре, у самого моря. Поклоняюсь морским богам. Океан — мой сад.
— По-моему, у тебя истинная вера с язычеством переплелась.
В голосе больше не было страха; наоборот, мне удалось развеселить чужестранку, и снова я ощутил необъяснимый душевный подъем, безграничную уверенность в себе и гордость от осознания полной меры моей любви.
— Я люблю тебя, — повторил я. — Этих слов ни одна женщина от меня не слышала.
— Очень ты напористый, — несколько сердито отвечала чужестранка, но я понял: она польщена. Было ясно, что она слушает меня; эта спокойная внимательность окрыляла.
— Да, напористый, — сознался я. — Это потому, что я молод, как и ты. А молодые подобны огню.
— Огонь обжигает. Однажды я была в горящей комнате. Это очень страшно.
— Но ведь меня ты, надеюсь, не боишься?
— Нет.
— Вот и хорошо, ибо я говорю от сердца.
Женщина не ответила.
— Ты моя молитва! — с жаром повторил я. — Если бы ты только могла увидеть себя моими глазами! Твое сердце — моя вселенная; твоя душа — обитель моих помыслов.
— Но ведь ты ничего обо мне не знаешь, — заметила женщина.
— Напротив: я не только знаю тебя — я тебя всю жизнь ждал.
В темноте она покачала головой.
— Красиво говоришь.
— Я говорю искренно.
— Значит, ты обманываешь сам себя.
— Сердце кричит о другом. Ты мое спасение, мое освобождение, моя надежда.
— Освобождение, значит? — Женщина внезапно помрачнела. — А известно ли тебе, что за освобождение надо платить?
— Я заплачу. Без сожалений заплачу.
— Ты понимаешь, чего просишь?
— Я прошу твое сердце в обмен на мое. Послушай, мы будем жить у самого океана. Я стану песком, всеми песчинками сразу и целым побережьем; я обволоку тебя. А ты станешь моим воздухом.
— Хватит! Не говори так со мной! Я не давала разрешения.
— А я о нем не просил, — живо отвечал я, — ибо любовь к тебе кружит голову и сметает все понятия о пристойном поведении, которые, кстати, я всегда считал скучными.
— Ты словно жадный ребенок, которого не учили сдерживать свои желания.
— Я словно океан, ты же подобна закату, заставляющему его сверкать.
— Ты неисправим!
— Да, и готов это признать, если согласишься быть моей путеводной звездой, золотой нитью, компасом моей судьбы.
— Ты, случайно, не поэт? — спросила она, и улыбка вернулась на ее уста.
— Нет, это ты меня вдохновляешь.
— Тебе надо попробовать писать стихи.
— Нет, стихи — это по части моего отца и брата. Я же скромный ремесленник. Делаю абажуры из верблюжьей и овечьей кожи. Иногда рисую. Этим мои таланты и ограничиваются.
— В таком случае ты художник слова.
— Ты слишком милостива, но я принимаю комплимент. Позволь же доказать тебе, что я умею также подкреплять слова действиями.
— В чем, в чем, а в этом я не сомневаюсь, — поспешно сказала женщина.
— Тогда благослови мои чувства взаимностью.
— Ты прекрасно знаешь: не могу.
— Почему? Господи, почему?
— Я ведь уже объяснила. Все причины перечислила, — терпеливо молвила она.
— О бессердечная! О жестокая! Никогда я не был так беспомощен! Неужели тебе не жаль меня?
— Прости, — произнесла она слабым голосом, — но за твои иллюзии я не в ответе.
— Иллюзии! То, что ты назвала иллюзиями, теперь суть и смысл моего существования.
