— Люди! Кто перечит правительству, будет наказан, как эти…
Его перебил Хетахун:
— Братья! Слезы и горе не избавят нас от бед!..
— Молчать, смутьян! — заорал шанъё.
Солдаты принялись избивать Хетахуна прикладами. В это время сквозь толпу прорвалась девушка.
— Хетям! — крикнула она. Казалось, все кругом зазвенело от ее голоса.
— Прощайте, Тажям…
С невысказанной любовью взглянули друг на друга Хетахун и Тажигуль, и неизбывным горем были полны их глаза…
— Чего стоите, идиоты? Гоните! — закричал переводчик на солдат.
— Чья это дочь? — тихо спросил Чжан у шанъё, когда арестованные отошли достаточно далеко.
— Таира, — ответил тот.
Чжан-сочжан подумал с минуту, закусив губу, потом сказал:
— Веди домой! — и, не ожидая ответа, повернул коня.
Тажигуль соответствовала своему имени — венец цветов, — она была одной из самых красивых девушек селения: лицо можно было сравнить с маленьким серебряным блюдечком, а глаза, обрамленные густыми темными ресницами, приковывали взор каждого. Природа наделила девушку не только красотой: когда она брала в руки маленькую кумульскую скрипку, то, казалось, даже соловьи замолкали. Семья ее жила бедно, но дружно, Тажигуль в ней была светом и радостью. И хотя девушка все чаще посматривала в зеркало, родители не спешили расставаться с единственным ребенком и потому отказывали сватающимся. Им хотелось назвать сыном хорошего парня. Казалось, их желанию суждено осуществиться — Тажигуль встречалась с Хетахуном, одним из лучших парней в селении, и родители юноши и девушки уже начали подумывать о свадьбе. Но сегодня все их мечты были разбиты. Удастся Хетяму вырваться из рук сочжана? Вряд ли. Говорят, еще никто не ушел от него невредимым. И еще говорят, что всех схваченных сегодня отправят на каторжные работы в шахты, а это путь с одним концом: уйдешь — не вернешься.
Молча сидели и горевали при слабом свете коптилки отец и мать Тажигуль. Только тяжелые вздохи передавали их состояние. Из соседней комнаты вдруг послышался голос скрипки — старики подняли отяжелевшие головы и вопросительно посмотрели друг на друга. Скрипка в руках Тажигуль пропела грустную, заунывную мелодию, а потом послышался голос девушки:
Никогда еще девушка не пела так грустно. Да и скрипка не привыкла к такой скорби. Нет, не скрипка, это сердце Тажигуль страдало и печалилось. Родители плакали. Горе, неутолимое, горе дочери разрывало их сердца. Мать не выдержала:
— Соловушка мой…
Она встала и направилась к дочери, но тут с шумом открылась наружная дверь, в комнату ввалились четверо солдат и посыльный старосты. Тажигуль, прижав скрипку, замерла. Мать бросилась к дочери, заслонила собой. А старик отец остался сидеть в углу.
— Сочжан-дажэнь желает послушать игру Тажигуль, — объявил посланец шанъё.
— К-как ж-же это?.. Она ведь девушка…
— Не болтай, старый! — оборвал посыльный. — Разве у тебя десять жизней, чтобы перечить желаниям великих?
— Не кричи на отца. Если нужна я, то и говори со мною! — встала с места Тажигуль.
— Доченька, не спорь с ними, — прошептала мать.
— С вами, милая моя, желает говорить сам Чжан-сочжан. Так что поторапливайтесь, у нас мало времени!
— Ради бога, сжальтесь над ребенком…
— Что ты там мелешь!..
— Отец, прошу тебя, не вмешивайся!
— Сначала убейте меня, а потом забирайте дочь! — Мать бросилась на солдата, который хотел схватить Тажигуль за руку.
— Прочь с дороги, рухлядь! Хребет переломлю!
— Уходи, разбойник! Уходи!
Старуха крепко обняла дочь. А Таир, тоже вцепившись в девушку, причитал:
— Не отдам дочь… не от-да-ам…
Солдат схватил старика за шею, оттянул от дочери и обвязал веревкой.
Им пришлось долго повозиться, прежде чем они справились с матерью. Старуха кусала руки, отбивалась ногами. Четверо солдат все-таки оторвали ее от девушки и тоже обмотали веревкой.
— Помогите! Помогите!.. — кричала Тажигуль, но ей заткнули рот какой-то тряпкой. Потом один из солдат взвалил ее на плечи. Связанные по рукам и ногам старики, услышав: «Осторожнее, нужно доставить невредимой!» — лишились сознания.
Лошади устали от многодневного перехода, будто прошли изнурительную байгу. Легкая пыль из-под копыт тянулась по дороге, оседая на ветвях кустарников. Охотники ехали с богатой добычей: в хурджуны трех всадников были уложены еще не остывшие туши джейранов. Головы их торчали наружу, и открытые глаза животных, казалось, еще подавали признаки жизни.
У ехавшего впереди высокого всадника, которого звали Ходжаниязом, высовывалось из хурджуна несколько лисьих шкур — мех так и переливался на солнце.
— Подгоняйте коня, афандим! — обернулся он к ехавшему следом Пазылу.
— Наш просвещенный афанди боится упасть. Видите, вцепился в луку седла, — с лукавой усмешкой сообщил третий охотник — Сопахун.
— Братец, ведь вы сами не можете влезть в седло, вам нужны двое помощников, — огрызнулся Пазыл и, понукнув коня, поравнялся с Ходжаниязом.
— Понравилось ли на охоте, афандим? — спросил тот.
— Очень интересно, Ходжа-ака!
— Лучшая охота — с соколом. Бог даст, увидите.
Всадники поднялись на крутой холм, спешились и тот же час расслабили подпруги. Мокрые от пота кони, освободившись от тяжелой ноши, встряхнулись.
— Чернохвостые! — Четвертый охотник по имени Самсакнияз ткнул вперед кнутом. И в самом деле, к вершине следующего холма неслись вскачь три косули.
— В какую стрелять? — спросил, заряжая ружье, высокий.
— В ту, что сзади!
— Нет, она брюхатая, вон как бежит! Стреляю в переднюю.
Едва косуля взбежала на вершину холма, как раздался сухой треск ружья и косуля, несколько раз подпрыгнув, свалилась.
— Хороший шашлык будет! Беги, Сопахун!
Не успел высокий сказать эти слова, как Сопахун, передав кому-то поводья своего коня, рванулся с места.
— Плохой стрелок не охотник. — Высокий начал привычно расчесывать короткую черную бородку…
Огонек впереди все отдалялся. Охотники, с тех пор, как заметили его, уже миновали два холма, поднялись на третий, а призывный огонек, казалось, светился еще дальше.
