идти.
На очень немногих из них были обычные сапоги; у большинства были тряпки, обмотанные вокруг ног и закрепленные веревкой. Сколько же километров они прошагали? Мы вглядывались в лица, которые были скорее мертвыми, чем живыми. Часто глаза горели такой ненавистью, которая, казалась, испепелит их самих; но в следующее мгновение, по странной манере поведения этих людей, они все уже были покорными, озабоченно озирающимися на охранников и их рассекающие воздух хлысты.
Впереди идущие этой человеческой массы уже достигли вагонов и были погружены в них, как скот. Один из них был так измучен, что не мог залезть, и упал назад на дорогу. Сухо прозвучал пистолетный выстрел, и, словно пораженный молнией, русский согнулся, кровь струйкой потекла из его полуоткрытых губ».
А вот еще одна цитата из воспоминаний того же немецкого солдата – Бенно Цизера из той же книги, но в данном случае речь идет о содержании советских военнопленных в другом немецком лагере, расположенном на юге Украины:
«В специальном соединении, которому мы были приданы, сразу же отдали приказ до наступления утра прибыть к лагерю русских военнопленных, чтобы забрать оттуда партии подневольных рабочих для погрузочно – разгрузочных работ на базе снабжения.
Когда мы первыми входили в лагерь, то едва могли перевести дух. За металлической трехметровой оградой, со сторожевыми вышками, пулеметами и прожекторами, расположенными через равные промежутки, находились тысячи русских, размещенных в убогих бараках. Каждый отдельный барак был окружен колючей проволокой. Все сооружение напоминало медвежью яму, и это впечатление усиливалось огромными кровожадными псами, которых охранники держали на коротких поводках. От всего этого места исходил мерзкий, тошнотворный запах. Он был уже нам знаком после того, как мы впервые столкнулись с колонной военнопленных, которых гнали на погрузку в товарные вагоны.
Один из лагерных охранников открыл дверь в барак и что-то прокричал. Заключенные потоком хлынули наружу, наваливаясь друг на друга. Резкие слова команды выстроили их в три колонны перед ними. Говоривший по – немецки староста, назначенный охраной, с необычайной грубостью старался изо всех сил навести порядок в рядах. Лагерный охранник отобрал пятьдесят человек, а остальных загнал обратно в барак. Некоторые пытались проскользнуть в рабочий отряд, но те из русских, которых уже отобрали для работы, отгоняли конкурентов, криками призывая старосту барака. Тот дал волю своему гневу на виновных, нанося удары хлыстом направо и налево, с криком и руганью, без жалости к соотечественникам.
Все это, в конце концов, надоело охраннику, и он ослабил поводок своей рвущейся собаки. Одним прыжком пес пробрался в самую гущу свалки, и в следующий момент мы увидели, как он впился зубами в руку старосты. Лагерный охранник взирал на это с полнейшим равнодушием; он и не думал отогнать пса. Между тем староста барака отчаянно пытался стряхнуть животное. Он умоляюще смотрел на лагерного охранника. Когда один из избитых русских попытался убежать обратно в бараки, пес выпустил руку старосты, молниеносно бросился за этим человеком и впился зубами в его ягодицы. Новая жертва истошно заорала, но в последнем отчаянном усилии ей удалось дотянуться до двери барака, оставляя клочья штанов и подштанников в зубах собаки. Я никогда в жизни не видел более обескураженного животного. Лагерный охранник разразился оглушительным хохотом. Мы слышали его грубый гогот, даже когда вышли наружу и тронулись в путь с нашими пятьюдесятью живыми скелетами.
Когда мы покинули это ужасное место, то вздохнули с облегчением. Наши пленники шатались, как пьяные. У многих даже не было шинелей. Их униформа свисала лохмотьями. Они несли с собой все свое имущество: пустые жестяные банки из-под мясных консервов и помятые железные ложки. Лишь у немногих был маленький узелок за спиной, видимо, с запасными обмотками или с помятой флягой для воды, которые они не решались нести открыто, боясь вызвать завить у других…
База снабжения представляла собой небольшой ровный участок земли, обнесенный забором, за которым разместился несколько насквозь продуваемых сараев. Она была разделена на три секции: склад боеприпасов, хранилище горючего и продовольственный склад. То и дело прибывали и уезжали грузовики, и работа пленных заключалась в том, чтобы загружать и выгружать их.
Предполагалось, что мы, караульные, не должны помогать в этом, но очень скоро мы стали работать, не покладая рук. Дел было невпроворот; кроме того, во время работы нам было не так холодно.
Русские были очень слабы. Они едва держались на ногах, не говоря уже о том, чтобы прилагать требовавшиеся усилия. Четверо с трудом поднимали ящик, что для Францла (товарища Б. Цизера – Ник. Сед.) и меня было детской забавой. Но они, конечно, старались изо всех сил. Каждый стремился угодить. Они соперничали друг с другом, подгоняли друг друга. Потом смотрели с надеждой, заметили ли мы их усердие. Таким образом они надеялись добиться лучшего с собой обращения, а может быть, и получить ломоть хлеба.
Нам было жаль этих доходяг. Среди них были и почти дети, и бородатые старики, которые годились бы нам в деды. Все без исключения выпрашивали еду или папиросу.
Они скулили и пресмыкались перед нами, как побитые собаки. И если жалость и отвращение становились невыносимыми, и мы давали им что-нибудь, они ползали на коленях и целовали нам руки и бормотали слова благодарности, которыми, должно быть, был богат их словарь, а мы просто стояли как истуканы: не верили своим глазам.
Это были человеческие существа, в которых уже не осталось ничего человеческого; это были люди, которые и в самом деле превратились в животных. Нас тошнило, нам это было в высшей степени отвратительно. Однако имели ли мы право осуждать, если нас самих никогда не заставляли променять последние остатки гордости на кусок хлеба?
Мы поделились с ними своими запасами. Было строжайше запрещено давать еду пленным, но черт с ним! То, что мы им дали, было каплей в море. Почти ежедневно люди умирали от истощения. Выжившие, безразличные ко всем этим смертям, везли на телеге своих умерших в лагерь, чтобы похоронить их там. В землю зарыли, наверное, больше пленных, чем их осталось в живых…
Бродячих собак вокруг было великое множество, среди них попадались самые необычные виды дворняг; единственное, что их роднило, было то, что все они были невероятно тощими. Для заключенных это не имело значения. Они были голодны, так почему бы не поесть жаренной собачатины? Постоянно пытались изловить осторожных животных. Они также просили нас жестами, имитируя лай «гав – гав» и выстрел «пиф – паф», убить для них собаку. Просто взять и застрелить её! И мы почти всегда это делали. Для нас это был своего рода спорт, а, кроме того, этих диких собак развелось огромное количество.
Когда мы кидали им подстреленную собаку, разыгрывалась тошнотворная сцена. Вопя, как сумасшедшие, русские набрасывались на собаку и прямо руками раздирали ее на части, даже если она была еще жива. Внутренности они запихивали себе в карманы – нечто вроде неприкосновенного запаса. Всегда возникали потасовки за то, чтобы урвать кусок побольше. Горелое мясо воняло ужасно; в нем почти не было жира.
Но они не каждый день жарили собак. За бараками была большая вонючая куча отбросов, и, если нас не было поблизости, они копались в ней и ели, к примеру, гнилой лук, от одного вида которого могло стошнить.
Однажды во время погрузки продовольствия разбилась пара бутылок водки, и алкоголь просачивался на пол грузовика. Русские вскарабкались на него и слизывали жидкость, как коты. На обратном пути в лагерь трое из них свалились мертвецки пьяными.
Вот когда Францл рассвирепел. Он вдруг стал, как ненормальный, избивать одного из этих бедняг прикладом ружья, а жалкое хныканье этого человека только приводило Францла в неистовство. Он рычал от ярости, как огромный дикий кот, и безжалостно наносил удары, пока я не подскочил к нему и не схватил за плечо.
– Боже Всемогущий, Францл! – крикнул я. – Что это на тебя нашло? Возьми себя в руки. Оставь бедняг в покое! Они протянут ноги и без твоей помощи!
Но он стряхнул мою руку мою руку, ревя, как бык.
– Я больше этого не вынесу! Не смотри на меня так! Я сойду с ума! У меня крыша едет! Ничего, кроме этих существ, этих пресмыкающихся! Смотри, как они ползают по земле! Слышишь, как они хнычут? Их надо раздавить раз и навсегда, мерзкие твари, просто истребить…».
На этом и закончим длинную цитату из воспоминаний Бенно Цизера. От себя же добавим, что автор цитируемой нами книги, немецкий охранник, сильно лукавит, когда удивляется поведению советских военнопленных, мол, что это за люди, если они дошли до такой степени деградации. Более того, он даже оправдывает своих товарищей: раз советские военнопленные не люди, а мерзкие твари, то что же их жалеть. А вот это уже – подлость.
Во – первых, они, немцы, прежде всего, виновны в том, что, создав невыносимые для нормального человека условия существования, превратили этих несчастных людей в скотов.
Во – вторых, Бенно Цизер и его приятель Францл, хотя бы по количеству ежедневно уничтожаемых советских военнопленных, хорошо понимали, что в тех конкретных условиях содержания нормальный человек не мог прожить и нескольких дней. Немцы поставили дело так, что в лагере интенсивно проходил естественный отбор. При этом в первую очередь погибали лучшие представители нашего народа. В скотских условиях могли выжить только скоты, на которых и лицезрели ежедневно эти два немецких чистоплюя.
Что касается судьбы упомянутых героев книги, Бенно
