Гречка

Сергей ТютюнникГречка

На двадцать четвертом месяце солдатской службы Колька Константинов твердо постановил себе, что если через три недели не уедет в Союз, то умрет с голоду, но гречку есть больше не станет. Через три недели Кольку Константинова вместе с другими увольняемыми в запас должны были отправить самолетом прямо в Ростов. Об этом донесла глубинная разведка в лице штабного писаря. Офицеры из управления полка специально везли его сотню километров от штаба до заброшенной на дальнюю «точку» батареи, чтобы помог составить списки «дембелей» и оформить документы прощания с армией. «Гадом буду, мужики! Улетите сразу домой. Своими ушами слыхал», – хлопнул себя не по ушам, а по груди писарь, при этом выбив из куртки легкую пыль.

Еще три недели, бесконечных и утомительных, Константинову пришлось запихивать в себя осточертевшую кашу, которую организм, переполненный презрением к гречке, никак не желал пропускать внутрь беспрепятственно. Мало того, будучи поваром, Кольке приходилось кормить этой кашей всю батарею. А значит, выслушивать от ребят ругань и угрозы за однообразный паек. Даже здесь, на дальней точке, в отрыве от полка и высокого начальства, где имелась возможность разнообразить солдатское меню речной рыбой, все равно нельзя было избежать консервов Семипалатинского мясокомбината (опять же с гречневой кашей). Строгий комбат запрещал брать овощи и фрукты у местных афганцев – боялся отравлений. Охотиться на диких джейранов в далекой степи тоже опасались. Овец воровать у чабанов – значило испортить отношения с соседями и нажить новых врагов. Получался продовольственный тупик.

Однажды у костра Колька сказал, что из жести тех консервных банок, из которых за два года службы выела гречку их часть, можно выплавить крейсер.

– Небольшой торпедный катерок бы вышел, – поддержал его тогда старшина.

…Писарь – великая сила. Писарь оказался прав. Самолет шел прямо на Ростов. Партия увольняемых, в которую попал Константинов, уехала вовремя. Солдат не умер с голоду.

Когда Константинов оказался дома, мать долго плакала ему в грудь, и Колька дрожал голосом. Когда мать перестала плакать, а сын перестал дрожать голосом, они посмотрели простенькие афганские гостинцы, и мать захотела Кольку покормить. Она посмотрела на Кольку очень хитро. Она зафиксировала хитрость в мокрых своих глазах и полезла на стул, чтоб достать с антресолей давно приготовленный сюрприз. Она неуклюже рвалась к антресолям на отечных синих своих ногах, и Колька кинулся ей помогать, но мать сказала, что он ничего тут не знает, и опять посмотрела хитро с высоты отекших ног, и Колька стал успокаивать свое сердце.

Мать достала целлофановый мешочек с гречкой, триумфально покрутила им над головой у Кольки и стала слезать со стула, задыхаясь и рассказывая: «У нас в Ростове – как всегда – а тут одна женщина прибегает – говорит, девочки, гречку в магазине видела – ну и я же ж – пока доползла – ничего не досталось – я давай реветь – говорю, сын приезжает из Афганистана – одна женщина – дай ей боже здоровья – со мной поделилась – есть еще добрые люди на свете». Колька зажег глаза восторгом и отстучал ладонями на молодом животе соответствующий «такой» минуте ритм.

Пока гречка разбухала в кастрюле, он в ванной долго мыл руки и умывался холодной водой и оттуда разговаривал, чтоб не слышать запаха каши и наконец-то поплескаться без жизненно важной экономии. Мать пару раз беспокойно заглядывала в ванную и видела, что Колька слишком усердно и долго моет руки и не хочет оттуда выходить. Он был в солдатской зеленой рубашке, и мать задумала подсмотреть за ним, когда он будет мыться весь или когда уснет, чтоб увидеть, какое у сына теперь тело, и по шрамам узнать, был ли он раненый.

Сидя за столом, Колька глядел в тарелку, но видел в ней постаревшую за сто лет одиночества мать. Он запихивал в себя горячую, как песок, кашу, соленую от женских слез после унизительных и злых советских очередей. Он видел в тарелке нищенскую материнскую зарплату и не смог одолеть гречку. Колька икнул, вылетел из-за стола, и каша пошла у него ртом и носом. Он рычал над кухонной раковиной, и мать с черным лицом смотрела в его сухую спину. Колька долго рычал, а когда опорожнил себя, бросился к сидящей без звука матери, уткнулся лицом распухшие колени и заплакал. Она стала гладить его по стриженым волосам онемевшей своей рукой и взялась думать, как бы заманить сына к невропатологу, чтоб тот его посмотрел. «Наверно, контуженый», – решила мать про Кольку, чувствуя раздутыми коленями его мокрый нос.