небо, отражаясь в воде по обе стороны дороги, незримо шуршат густыми болотными зарослями бескрайние прибрежные плавни. Притулились вдоль дороги ободранные помятые древние грузовички, принадлежащие местным рыбакам. Стоят там и сям крохотные деревянные гостинички с бесхитростными названиями на тему пиратов, малюсенькие кафешки с морскими деликатесами. Торгуют свежеприготовленной океанской снедью также и на вынос. Вот мимо окна по правую руку проплывает дворик какого-то рыбацкого бизнеса. Развешаны крупноячеистые сети, катерки и лодки утло выстроились в неровный ряд, стоя на платформах и даже просто на земле. Обшарпанное двухэтажное здание, рядом с ним доисторический грузовик типа нашего ЗИС-5. Древность, раритет! Всё это вместе создаёт непередаваемый эффект морского, рыбацкого романтизма. Одноэтажный строй зданий вдоль дороги густеет и крепчает, оформляется в улицу. Горизонт с его бескрайними солнечно-блёсткими озерцами-болотцами, слитыми почти воедино, закрывается. Спид лимит снижается до тридцати майлов в час. Сидорки. Вот я и приехал в Сидорки. Вперёд, на мою любимую пристань, где стоят мои любимые катера. Пока у меня нет своего катера, но когда-нибудь обязательно будет. Жить во Флориде без катера — это всё равно что жить на Чукотке без лыж.
Я осторожно еду по главной улице крохотного городишки. Этой улицей становится двадцать четвёртое шоссе, которое привело меня сюда. Очень скоро я доезжаю до места, где улица кончается. Всё, двадцать четвёртого шоссе больше нет, оно упёрлось Т-образным перекрёстком в узенькую береговую улочку, которую местные жители так и не придумали как назвать. Получилась улица под названием First, то есть первая, считая от океана. По ней я проезжаю всего пару сотен ярдов, делаю плавный поворот — и Мексиканский залив встречает меня солнечными бликами, с дымкой на горизонте, и байкерские мотоциклы на набережной приветствуют меня грохотом, и катера встречают меня сиплым гулом и приветственно покачивают бортами, и почётный караул береговых чаек выстраивается в мою честь в фантастическом спиральном полёте. И сердце моё теплеет и наполняется бесконечной благодарностью к этому благословенному месту, в котором меня все знают и все любят — катера, волны, чайки, летучие облака и солнечные блики. Я останавливаю машину на набережной, у самого края воды, выхожу и смотрю вокруг, и думаю, что наверное я вовсе и не заслуживаю столько любви. Солнечные лучи режут мои глаза, но я не надеваю тёмных очков. Зачем прятать глаза от тех, кто тебя любит? Тёплые солёные капли текут от век по щекам и капают вниз, добавляя в воду Мексиканского залива ионы натрия и хлора. Я стою на границе суши и воды и смотрю на океан. Я счастлив.
Быть счастливым хорошо первые пять минут. Потом непременно подступает баранья скука, и хочется что-нибудь сделать. Поэтому я возвращаюсь к своему траку, открываю гейт, то есть, створки задней двери, и вынимаю из огромной чёрной суменции свой знаменитый самокат в сложенном виде. Собрать его — дело одной минуты. Надо вынуть штырь-фиксатор, разогнуть основание рулевой колонки, поставив его вертикально, раздвинуть телескопическую рулевую колонку и закрепить фиксатор в новом положении. Вот и всё, можно кататься. Нет, ещё нельзя. Надо вынуть из другой чёрной сумки CD плэйер, запихнуть в него диск Spyro Gyra, надеть наушники, закрепить плэйер на поясе, отрегулировать громкость. Ну вот, пошли вступительные аккорды моего любимого хита 20/20, я нажимаю на дистанцию, и трак коротко рявкает сигналом, подтверждая, что все замки закрыты. Я делаю широкий, плавный полукруг, объезжая припаркованный рядом прицеп с установленным на нём катером, выкатываю на дорогу и легко несусь по ноздреватому асфальту, полному солнца, наперегонки с чайками.
Катаясь по дороге вдоль океана, думается легко и весело. В голову приходит множество разных мыслей, которые никогда не осмеливаются прийти в неё ни в рабочее время, ни в ночные часы. И первая мысль, удивительная мысль, которая накатывается как лёгкая волна на берег залива, это мысль о парадоксальной бессмысленности моей грандиозной затеи — быть русским писателем в эмиграции. Мысль эта по сути своей удивительно проста: ну вот, допустим, ты, непонятно с какого рожна, вообразил себя самым умным и самым понимающим. К тому же, ты не прочь повоображать себя еще и пророком, в гневе покинувшим своё неблагодарное отечество, а заодно уж и совестью земли русской, на которой только всё и держится. Ну что ж, допустим, приятель, что это так. Только допустим, не более. Вот ты взялся за виртуальное перо и стал обличать, убеждать, клеймить, воззывать — короче, глаголом жечь сердца людей. И речь твоя полна сердечного огня, и жжёт она нестерпимым пламенем праведного гнева. Ну и что с того — что с того, дятел пестрожопый? Ведь человек низкий или глупый или продажный, нечестный, корыстный и лживый это твоё пламенное слово не воспримет. Ему любые слова до пизды-дверцы. Горбатого только могила исправит. Значит всё сводится к тому, что ты просто делаешь своим словом безумно больно тем, у кого уже и так есть и совесть, и ум. А на хрена же тогда ты им нужен, если они и так всё понимают? Им от твоей писанины только ещё тошнее жить. Потому что они всё понимают, а сделать ничего не могут. А тут еще и ты доебался со своими нравоучениями, писатель хренов, иммигрант бля… делать тебе нехер как измываться над хорошими людьми… Хуёвым-то людям твоя писанина всё одно — побоку…
Нет, говённая какая-то мысль в голову прилезла. Совсем некачественная мысль. Давай-ка я эту мысль думать не буду. Я же не за этим сюда приехал, ведь правда? Правда. Ну и пошла тогда эта мысль из головы прямо нахуй? Ну и пошла! Вот как хорошо. Голова опять свободна и готова думать о чём-нибудь приятном. Например о том, как бы половчее оторваться, отдохнуть от проклятой производственной гонки, которая за неделю выпивает всю кровь из жил. А как можно оторваться? Наверное, надо не по берегу кататься и думы думать, а наоборот — постараться вообще ни о чём не думать. А для этого неплохо было бы нахуячиться красным винишком, подержаться за пизду, выебать бабца… стоп! Когда-то давно я это уже проходил. Когда? Где? Ах, ну да! В школе проходил, конечно. Одноклассники научили. Только тогда я их почему-то за это не любил, а сейчас… Сейчас я понимаю, что они были дети пролетариев, и на них, на их жизнь от рождения давил тяжкий пресс советской политической и производственной системы. Вот примерно так как на меня сейчас давит пресс системы капиталистической. Под таким прессом — не до высоких мыслей и не до высоких материй. Организм в этой ситуации ищет выхода в плотских удовольствиях и выше них подняться бессилен.
А может быть, я просто что-то недопонимаю в природе вещей и воспринимаю болезненно то, что должно восприниматься легко и просто? Может быть, человеку только и нужны простые плотские радости и простые горести, и в этом и заключается совершенство человеческой жизни, а всеохватная справедливость, всеобщее благоденствие, торжество права над силой, исчерпывающее самопонимание и абсолютная самореализация человека через общество — это никому не нужные химеры, за которые не стоит и бороться? Может быть и само чувство справедливости — химера? Может быть, и разделение мира желаний и вещей на добро и зло — тоже химера? Не слишком ли высоко задрана планка у прыгуна за всеобщим счастьем? Может быть, не стоит вообще поднимать эту планку выше мыслей о том как нахуячиться красным винишком, подержаться за пизду, выебать бабца?…
Так ведь Победоносцев как раз и хотел подобного примитивизма, и только на него и надеялся! Чтобы народ держался за простые, бессознательные ценности, способствующие удовлетворённому и смирённому состоянию духа. Только он хотел, чтобы народ держался не за
А что ещё логически вытекает из этой инженерной мысли? А вытекает из неё то, что в течение всего периода строительства этого самого общества всеохватной справедливости и всеобщего благоденствия никак нельзя требовать от текущего общества соблюдения принципов той безупречной морали, которая когда-то станет действенной частью этого прекрасного общества будущего. Ведь общество настоящего действует по принципам той морали, которую оно усвоило из культуры настоящего. Общество не может прыгнуть в будущее одним прыжком, это не только невозможно, но и опасно. Однажды я купил коробочку печенья, а внутри была смешная полоска бумаги с изречением: 'Two small jumps are better than one big leap'. То есть, 'два маленьких прыжочка лучше одного большого скачка'. Американцы любят засовывать такие
