Потом в лесу мы набрели на гнездо канюка, я залез наверх и нашел в нем четырех птенцов связанных под проволочной сетью каким-то птицеловом? так плотно, что ее невозможно было размотать.
Вернувшись домой, я на радость себе узнал, что наконец-то пришла первая весточка от родных. Брат физик находится в плену в Голштинии; он сообщал об этом в письме, которое подбросил нам мимоездом водитель грузовика.
Ночью мне не давала покоя судьба птенцов; под дождем мы отправились с Александром в лес, чтобы их освободить. Работа на высоте была трудной; полуоперившиеся пуховики кошачьим мяуканьем призывали свою мать и цапали меня маленькими коготками за руку, пока я щипцами перерезал проволоку. Они разевали синие клювики, окруженные желтой восковой кожицей, и изгибали язычки, совсем как орлы на гербах, воодушевленные неподкупной гордостью, которая любому прикосновению, даже доброй руки, предпочитает смерть.
Закончено: книга Юдифи. В своей торжествующей песни Юдифь прославляет победу красоты над силой. Это — вечный мотив.
«Не от юношей пал сильный их, не сыны титанов поразили его, и не рослые исполины налегли на него, но Юдифь, дочь Мерарии, красотою лица своего погубила его». (Ветхий Завет. Юдифь. 16, 6.)
Юдифь прожила до ста пяти лет. «И никто более не устрашал сынов Израиля во дни Юдифи и много дней по смерти ее». Это — знак духовного воздействия, для которого красота и блеск молодости послужили только оружием. В старости она добилась бы того же успеха другими средствами, например силою волшебства.
Начал книгу Премудрости Соломона. Первые главы содержат глубокие мысли. Смерть — великая старательница на реке жизни, промывающая золотоносный песок, она окончательно определяет, что в нас было истинно и неделимо. Тут мне вспомнился разговор на эту тему с Генрихом Штюльпнагелем, происходивший однажды вечером в замке Во.
Далее закончил: Шпиттелер, «Прометей и Эпиметей» — сочинение, которое как по тематике, так и по языку атлетически возвышается над литературой начала 1900-х гг., оно выросло на исконной, цельной языковой почве. Среди стилистических особенностей мне бросилось в глаза неоправданное употребление генитива: «Sie entgegnete leidenschaftlichen Errotens»(Она ответила, страстно зардевшись (нем.).) или «Machtigen Schrittes zog er davon».(Могучим шагом он удалился (нем.).) В том случае, когда желательна подобная краткость, она в нашем языке может достигаться только при помощи партиципов.
Я подвязывал в саду вьющиеся бобы. Их побеги, наделенные необычайно тонким чувством осязания, заворачиваются в левую сторону в поисках опоры и при этом нередко натыкаются на другой такой же ищущий побег, оба побега перепутываются между собой и весь моток остается лежать в пыли. Но стоит хотя бы одному уцепиться за жердь, он помогает выпрямиться и своим соседям, поскольку путь найден. Практическое указание.
Это зрелище заставило меня задуматься об экспериментах такого рода, которые основаны на том, что жизнь пренебрежительно трактуется как некая отрасль механики. Искусственное копирование различных форм жизни, как это, например, сделано у моего учителя Бючли в его работе о разновидностях пены, выдает желаемое за действительное. Такой исследователь сначала подкладывает наседке яйца разных видов и наблюдает, как курица пестует подкидышей с такой же любовью, как собственных цыплят. Затем он подкладывает ей тряпичных цыплят и даже деревянные чурбачки и опять наблюдает ту же преданную заботу. И все это ради того, чтобы доказать, что тут действует система раздражителей и реакций. Из этого выводится вселенская формула.
В этих расчетах упущено одно — то, что природа всегда платит своим творениям полновесной монетой и не подсовывает им фантомов, а одаривает живыми существами, способными привести в восторг не только курицу, но даже большого художника.
Конечно, мы можем что угодно вложить в природу и что угодно получить от нее в ответ, ибо природа неисчерпаема и на каждый вопрос у нее припасен ответ. Курица умнее ученого: даже самые нелепые ошибки свидетельствуют в пользу великой матери и могущества ее любви.
Познание природы есть самопознание высшего уровня; ты видишь, как лучшие умы старательно шлифуют блестящие зеркала, в которых обнаруживается ее лик. Поразительно, сколько умственных сил тратится на доказательство того, что мир — это пустая бессмыслица! Так ревностно можно отстаивать лишь то дело, в котором затронут личный интерес.
Краснеет рябина. Я начал чтение Иисуса Сираха, одного из учителей земной жизни. В то время как премудрости Соломона указывают в качестве конечной цели человеческого существования смерть, потусторонний мир и суд, здесь ставятся вехи земного пути.
Продолжаю читать Тальмана де Рео. В анекдоте, посвященном маркизу Рамбуйе, отмечается добрая черта одного придворного, который более всего старался вести себя так, чтобы его ненароком не поймали на слове: когда кто-нибудь спрашивал его, который час, он вместо ответа вынимал часы и показывал циферблат.
Пополудни приходил Розенкранц, и мы с ним съездили в Бургдорф. На обратном пути мы сделали остановку в лесочке Бейнгорна и собирали растения; он показал мне ту игру природы, из-за которой получил свое название папоротник орлец. Оказывается, если острым ножом разрезать его корень, то на срезе можно увидеть рисунок, напоминающий очертания гербового орла.
Вернувшись, мы застали в саду Гуго Кёртцингера, друга Барлаха[79] и хранителя его наследия. Он обратился ко мне с предложением принять участие в раскрытии наследия этого художника, но я знаю, что это не мое призвание. Наряду с еще неизвестными скульптурами там есть большое количество дневниковых записей и роман, рукопись которого зарыта в земле.
Один рисунок, который запечатлел черты покойного на смертном одре, глубоко поразил меня выражением необыкновенного страдания, следы которого сохранились на мертвом лике. Ему пришлось пройти ни с чем не сравнимый крестный путь, потому что характер его принципов противоречил эпохе, как ничей другой. Такую глубоко теллурическую натуру, очутившуюся в мире, где царят люди плоского солярно-рационального склада, можно сравнить с растением, вырванным с корнями из тучной почвенной тьмы, чтобы мучительно зачахнуть на ярком свету. То, как он увял и зачах, с ужасающей точностью запечатлелось на его посмертной маске. В руки, в которых оживали дерево и земля, люди вкладывали стекло и железо.
От Кёртцингера я узнал новость, которая меня глубоко расстроила: оказывается, Майоль,[80] чрезвычайно высоко ценивший Барлаха, убит своими соотечественниками. Среди мыслей, которые освещали для меня наше время, была и мысль о том, что есть у нас этот добрый старый мастер, живущий в уединенном приюте в южных горах среди мрамора и роз, который, довольствуясь кусочком хлеба и глотком вина, создает для нас правильную меру, словно некий архаический бог. Убить этого человека значило убить последнего оставшегося у них грека. Злые вести
