кульминацию, причем происходит это за счет величайшей простоты. Там, где свет его ума изливается преломленными лучами, читать его довольно трудно, а тут вдруг такая теплота и легкость. Тут сохранилось что-то от «говорения языками», мастерское владение которыми, как он говорит немного выше, ему дано; потому-то этой главе на всех языках присуща особенная глубина, своеобразная эвфония.
В необычайно важном 12-м стихе происходит взаимопроникновение платонического и христианского мировоззрения. В переводе Лютера: «Wir sehen jetzt durch einen Spiegel in einem dunklen Wort»,(«Мы видим сейчас как бы сквозь зеркало в темном слове» (нем.) (в библии: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло…»).) — неточно отражает топографию, которая кроется в аблативе.
Мы видим сейчас в зеркале загадочную картину. Зеркало — наше средство; оно — наше чувственное восприятие, на поверхность которого бытие отбрасывает свою тень. И как во всяком зеркале, ему недостает глубинного измерения; оно дает лишь отблеск действительности. Ее не обретешь, вступив внутрь зеркала; из него надо выйти
Пришло первое письмо от матушки и сняло с моей души одну из главных забот. Все эти сообщения более или менее фантастичны. Мы были участниками такой катастрофы, какие нам были знакомы только по старинным хроникам. Жизненная волна качнулась вниз и обрушилась и миллионы людей вместе с нею, барахтаясь в прозрачном кристалле. К этому надо добавить, что разорение постигло такие пространства, где сознание достигло высочайшего развития. Возможно, археологические наклонности, помпейские настроения уже представляли собой увлечение, в котором выразились предчувствия.
Дочитав шестой том, я закончил чтение «Анекдотов». Сент-Бёв высказал очень меткое суждение о Тальмане: он говорит, что у него был прирожденный талант к анекдоту, как у Лафонтена к басне. Было бы просто жаль, если бы Тальман собрал воедино свой фрагментарный материал и переработал его, как было первоначально задумано, в историю Регентства. Вся прелесть как раз в преходящих, будничных чертах, в отсутствии строгой последовательности; здесь видно, как складывается история, как сливаются отдельные струйки. Генеалогические заметки подобны семенам; они всходят, образуя побеги, характерные черты и нелепости, украшаясь цветами анекдотов, шуток, кончетти и каприччио, плоды созревают на многообразных делянках. Тут мы попадаем в XVII век, равно удаленный от Средневековья и от национального государства. У свободы еще есть добротный противовес.
Ныне, в особенности после того, как было уничтожено поместное дворянство и стерты различия между ремеслами, подобный опус уже невозможен. Силой, которая порождает исторический анекдот, являются яркие исключительные случаи. Нужна живая мифотворческая основа, как например та, что была заключена в Старине Фрице,[101] в Маленьком Капрале. В них проглядывают архетипы. Величие состоит не в количественном свойстве. Если Карл Краус сказал: «По поводу Гитлера мне ничего не приходит в голову», — это было о том же. То, что можно было услышать там, имеет скорее окраску абсурдности, гротескности, нездешности, не умещается в исторических рамках. В наше время рассказы меняются, что можно наблюдать при встречах бывалых людей. Рассказ теряет характерологический элемент и приобретает больше движения. Вместо персонажей в нем проступают ситуации. Судьбы принимают вид математических кривых, четких испытаний и задач. Любой человек может быть помещен в эти обстоятельства, с тем чтобы справиться с ними или потерпеть неудачу, как это уже намечается в анекдотах Клейста. Особенно наглядно это видно в историях Эдгара По, которые, скорее, похожи на математические выкладки.
Темой является овладение динамическим миром. Оно может быть осуществлено только при опоре на неподвижное, из центра. Поэтому в рассказах всегда присутствует тайный поиск центральной точки, которая соответствует географической устремленности к полюсам. Там располагается кульминационная точка опасности и там ее побеждает смельчак, как это происходит у Эдгара По в «Малыптреме» и у Джозефа Конрада в «Тайфуне».
В этом поиске центральной точки заключается проблематичность, экспериментальный характер нашей литературы и наших условий в целом. Предположим, что будет найден тот центр, из которого можно управлять нашей землей, руководит ею — центр, к которому все отчетливее устремляется наша воля, выраженная в духовно-политических формах и технических феноменах. Это было бы поверхностным, техническим решением, если бы одновременно не разверзалась новая бездна. Новизна означает здесь заново делаемое открытие долговечной, прочной основы во временных рамках земного существования. Лишь это стало бы завершением века открытий, прогресса и его рабочих мастерских. Человек построил себе новый дом.
Полюса представляют собой не только точки на поверхности, в то же время они являются осью, имеющей высоту и глубину. Единство мира в виде чисто поверхностного порядка открывает ужасающие перспективы. Невольно возвращаешься все к тому же: что-то должно произойти в самом человеке, чтобы уравновесить колоссально возросшую силу, своего рода внутренний взрыв, который, правда, не зависит от его воли. И все же есть некоторые предвещающие его признаки — в первую очередь то, что появилось ощущение нехватки, желание ее восполнить. Это неотъемлемая часть христианского наследия, которое обладает длительной силой воздействия, как прививка, оставляющая неизгладимый след.
При чисто античном мировоззрении проблемы были бы проще, но решения вернули бы нас на давно пройденную ступень. Состояние совершенства было бы достигнуто раньше; ведь оно по сути дела основывается на согласии, на довольстве. Между тем нас не удовлетворяют наши характеры, строения, произведения искусства, и это добрый знак. Если бы мы в какой-то момент начали воспринимать нынешние произведения нашего творчества как совершенные, это было бы чревато опасностью преждевременного, несанкционированного завершения. Тогда это творчество сразу стало бы очень красивым, застыв в ледяном великолепии.
Пополудни копался в земле; грядки уже освобождаются от ранних плодов. Затем на велосипеде в безлюдные леса в окрестностях Ольденгорста. Старые можжевельники особенно настраивают на мечтательный лад. Там расположены охотничьи угодья Германна Лёнса. Сегодня он наверняка тоже залюбовался бы хохлатой синицей, которая чрезвычайно грациозно скакала по веткам соснового бора. За хохолок, венчающий головку этой птички, ее еще называют королевской синицей. В этих стоящих торчком перышках есть какая-то прелестная отвага слабого существа.
На деревенских пастбищах доярки сзывали своих коров: «Muttchen», то есть «матушка» — слово звукоподражательное, но в то же время со смысловым значением, ведь корова и впрямь воплощает й себе мирное материнское царство в противоположность патриархальному коню. Ей соответствуют деревянная утварь и глиняная посуда, коню же — звонкое, жизнерадостное ржание, труба, звон копыт, бряцание оружия и доспехов.
В великом состязании между воителями слова и познания Ривароль в сравнении с Вико, Гердером и Гаманом все-таки остается одноруким бойцом: в нем сидит одна вольтеровская половина. Я спотыкаюсь на этом при переводе, как, например, сегодня, дойдя до того места, где он говорит о Национальном собрании. Может быть, лучше перевести его выражение «Les consequences de ses principes»(«Результаты этих принципов» (фр.)) как «die Fruchte ihrer Saat»?(«Плоды того, что они посеяли» (нем.)) Bo всяком переводе есть свой риск, но без риска ничего путного не выйдет. В эту работу нужно добавить фантазии в виде пряности. Здесь проходит граница, за которой уже недостаточно проникновения в текст, а требуется еще и интуиция.
