Не в том ли должна заключаться цель процесса, чтобы романтическое и утопическое начала объединились, приобретя стереоскопическую объемность, чтобы войти в новую реальность? Среди прочего это позволило бы вернуть в наш мир теологические элементы, наделенные новой достоверностью.
На достижение этой цели направлены в конечном счете эксперименты живописи. Мастерские художников напоминают лаборатории, в которых создаются разнообразные соединения, прежде чем наконец будет достигнут убедительный синтез. Если бы уже на этом этапе появилась какая-нибудь совершенная картина, это было бы признаком того, что художники опустили руки, отказавшись от исследования экстремальных возможностей.
Пополудни катание на коньках, затем чтение: Теландье. Мориц Саксонский.[149] Изучение биографий, кроме наслаждения, имеет еще и более общее значение — читая их, мы развешиваем фонарики во мраке истории. Когда освещение становится достаточно ярким, мы приходим хотя и к опосредованному, однако же более тонкому пониманию тех сил, которые воплощали в себе индивиды, главное, чтобы при этом не забрасывать чтение прагматической литературы.
В других мемуарах — в написанной Гамильтоном биографии графа Грамона,[150] я наткнулся на такое место: «Дядюшке было добрых шестьдесят лет. В гражданской войне он отличился храбростью и верностью».
Эта фраза мне понравилась, хотя я не знал ни того, о какой гражданской войне идет речь, ни того, на какой стороне воевал этот человек. Но, может быть, личность лишь тогда предстает в истинном свете, когда исторические констелляции с их страстями уже потеряли свое значение. Глядишь, и наше время когда- нибудь найдет своего Плутарха.
Среди почты письмо молодого автора о языке и его отношении к нему: «Духовное, которое просвечивает сквозь все предметы, в нем повторяется, и в этой модели мира я могу продолжать дело творения».
Он приложил к письму маленькое удостоверение своей личности:
(В гранитных камнях /Наверх ведущих ступеней /Сверкают кристаллы (нем.))
«Гелиополис». Перед тем как описывать город, нужно сперва в бесчисленных снах пожить в каждом дворце, в каждой харчевне, в каждом заднем дворе. Затем надо вновь утратить это знание, чтобы его остатки превратились в плодородный перегной, на котором взрастет описание.
Геспериды — сумеречные острова, перевалочные порты, откуда дух незаметно выплывает в абсолютное царство сновидений.
Сибирская стужа. Приятная мысль, что вместе с ней совсем близко подступает смерть, обретая характер атмосферы. Ты гуляешь по лесу, не спеша выпиваешь бутылку бургундского и ложишься, чтобы заснуть и не проснуться.
В романе «Гельмут Гарринга», который был очень популярен году в 1912-м, одному из моих одноклассников очень понравился чистый способ самоубийства, которым воспользовался главный герой. Он уплывает в море, в безбрежное пространство, деятельно устремляясь навстречу гибели.
Этому способу можно бы предпочесть другой — отправиться зимой в горы и по мере подъема все дальше проникать в ледяные сферы белого безмолвия. В «Горном хрустале» Штифтер затронул торжественное настроение такой смерти. По сравнению с нею поражает та ужасная смерть, которой завершился его жизненный путь.
Глубочайшее душевное страдание возникает оттого, что мы отклоняемся от блага. Моральные конфликты служат лишь симптомами того, что это произошло; они, как лихорадка или как сыпь, указывают на скрытые очаги болезни. Во время таких кризисов сомнению подвергается целостность мира, которая зависит от нашей преданности добру. Каждый из нас — Атлант, держащий на своих плечах Вселенную. С этим ужасным сознанием полного крушения не может сравниться ничто другое, даже панический страх душевного помрачения, который мучителен, как геенна. Когда доходит до последнего испытания, нам приходится выбирать — дух или добро. В этом вся тайна знаменитых катастроф, которым порой находят такие простые объяснения. Она заключается в приятии мученичества. Дросте-Хюльсгоф[151] была знакома эта альтернатива, и она выразила ее с замечательной четкостью:
(О, Господи! Не могу скрыть, /Как страшусь я палачей,/ Которых, быть может, ты уже выслал,/Дабы
