любит, но старается особо это ему не демонстрировать. Тогда почему не требует объяснить, что с ним случилось? Может, он сумел сообщить ей причину по телефону? Честное слово, создается впечатление, что папа с дочкой действуют, как сообщники…
– Ты бы проведала все-таки ребенка, – осторожно прервала меня Наталья. – Рассуждать потом будем. Посмотри, вон Ленуська вышла – плечами пожимает. Пока ты тут языком мелешь, девчонка всю выдержку растеряла.
Наталья оказалась права. Вика самозабвенно ревела под гул машинного отделения. И куда только делись все старательно заготовленные мной слова утешения!..
Все родные и друзья знают, что я почти не умею плакать. Тут был исключительный случай. Мне как-то сразу ударило в голову осознание того, что передо мной рыдает от горя моя девочка. Пусть не родная, но моя.
Прямо от двери я рванулась к маленькой, забившейся в угол пустого деревянного топчана фигурке и прижала девочку к себе с такой силой, будто у меня собирались ее отнять. Не помню, что я говорила, поскольку сама ревела так, как ни разу не удавалось реветь Наташке. Вика по мере сил мне помогала. Сквозь весь этот рев я таки расслышала голос сына, заглянувшего в дверь:
– О-о-о! Тут сольный концерт, но дуэтом. Все билеты проданы. – На этом дверь закрылась. Сквозь стихающие рыдания было слышно, как Вячеслав, стоя на посту у двери, отражает попытки, очевидно Натальи и Алены, оказать нам посильную помощь. – Одна уже оказала! – отговаривался он. – Хочется поплакать, найдите другой укромный уголок…
– Ну почему ты не вышла за папу замуж?! – заикаясь, со всхлипами спросила Вика.
Рыдания шли на убыль, но нормально говорить ей еще было трудно. Я совсем не удивилась тому, что девочка перешла со мной на «ты». Поплакали – и сроднились…
Точно так же, заикаясь и всхлипывая, рассказала всю историю нашего знакомства и дружбы с Вовкой Суворовым. С удивлением отметила, что говорю с обидой: захотел бы – отыскал.
– Если бы ты вышла замуж за папу, я была бы твоей дочерью! Тогда ничего бы не случилось!
Я опешила, но ненадолго:
– А знаешь, мне не хочется тебя никуда отпускать. Именно, как родную дочь. Теперь точно не буду знать покоя, пока не заберу тебя домой. Нам бы только доплыть. С Аленкой и Славкой ты подружишься… – Слова лились легко и свободно. О Димке в тот момент я и не думала.
Отрезвила меня сама Вика:
– Так нельзя. Уже ничего не изменить. – Она шмыгнула носом, отстранилась, вынула из кармана брюк белый носок и, вытерев им слезы, протянула мне: – Он чистый. Не успела надеть, второй куда-то делся.
– Да у меня есть начатая пачка бумажных платков! – запоздало спохватилась я, но не бежать же за ними в палатку? Сойдет и носок…
Обнявшись, мы еще долго сидели в кубрике. Я ни о чем не спрашивала, решив для себя раз и навсегда: надо – сама расскажет. Пытаясь развеселить девочку, делилась занимательными историями из своей жизни. Надо сказать, многочисленными. С рождением детей их количество резко увеличилось…
Дверь кубрика опять открылась, и, деланно возмущенный, Славка напомнил, что не следует возводить на него поклеп. Он с детства хорошо обдумывал все свои поступки, и смеяться следовало не над ним, а над собой. Прекрасный пример – организованный единичный побег из пионерлагеря. Бежавшей единицей, естественно, значился сын.
Лагерь был типичным летним приютом для праздношатающихся детей, чтобы уберечь их от тлетворного влияния улицы, не дать похудеть и испортить здоровье от сухомятки, а главное – предоставить возможность родителям передохнуть и набраться сил перед новым учебным годом. Наш Славка попал туда мотать месячный срок исключительно по настоянию Димки, считавшего, что ребенок должен расти в коллективе. Коллектив бабушки, младшей сестры и сельской ребятни, оживляемый по утрам и вечерам стадом коров и овец, гонявшихся мимо окон нашего старого дома в деревне, не отвечал высоким эстетическим требованиям мужа по воспитанию сына. Там не имелось умных воспитателей, дисциплины и многочисленных кружков по интересам, где можно было развиваться и совершенствоваться. Только безмерная любовь бабушки, ничего не рождающая, кроме изнеженности и избалованности.
В лагере восьмилетний Славка добросовестно развивался и совершенствовался целых пять дней. И скучал по друзьям и просторам родной деревни, куда выезжал вместе с бабушкой и Аленкой на целое лето. По ночам из домика, где жили воспитатели и коллектив столовой, доносились отзвуки веселой, но не очень трезвой жизни. В палате постоянно хныкал шестилетний малыш, сосланный родителями отдыхать под присмотр восемнадцатилетней тетки – воспитательницы. Но ей было очень некогда. Обитатели палаты засыпали в основном к утру, когда горнист трубил подъем. По утрам кормили жидкой овсянкой, которую сын терпеть не мог. Вечером, после отбоя, ужасно хотелось есть. На шестой день сын понял, что папа был не прав, когда говорил, что ко всему можно привыкнуть, поскольку в голове постоянно путался крамольный вопрос: «А зачем?»
Рюкзачок он собрал еще ночью… Рано утром его увидели жители местной деревни, расположенной примерно в восьми километрах от пригородной станции. С аппетитом наворачивая кусок черного хлеба, Славка, отмахавший уже пять километров, уверенно пробирался к цели. На вопрос сердобольных колхозниц, откуда он тут взялся, один да об эту пору, страдальчески вздохнул, поправил лямку рюкзака и пояснил: воспитатели курили и нечаянно подожгли лагерь, все сгорело, один он спасся.
К ночи мы с Димкой привезли сына в деревню. На следующий день он проснулся только к трем часам дня. Все это время, начиная с десяти утра, под окном сидела и ждала его компания закадычных друзей. Первая фраза, которую произнес Славка, открыв глаза, было твердое заверение, что ни в какие лагеря он никогда больше не поедет…
Вика сначала улыбалась. Потом хохотала. И в итоге отправилась со Славкой к Тычине подбирать снасти для предстоящей рыбалки. Матрос дал клятвенное обещание: накормить всех свежей рыбкой, если наш сухогруз снова станет на якорь из-за тумана.
Последствия «мокрого дела» все еще были видны на моем лице, когда я выползла наверх.
– Все в порядке, – бодро доложила таращившимся на меня дамам. Впрочем, там же был и Лешик, долго отсутствовавший по причине совершенствования «Ставриды». Только он таращился на закат.
– Мы это сразу поняли, – пояснила дочь. – Ты очень поддержала девчушку. Особенно удачно у вас получалось совместное «а-а-а-а…», перемежаемое мелодичными всхлипами. – Я нахмурилась, и дочь тут же поправилась: – Мамуль, ну не обижайся. Ну хочешь, еще поплачь. В конце концов ты можешь себе это позволить – редкий случай.
Все еще хмурясь, я отказалась.
Наташка подозрительно молчала. Приглядевшись, заметила, что глаза у нее красные, а нос распух. Все понятно – подруга не могла упустить такой редкий случай пореветь. Хоть и не рядышком, но все равно солидарно.
Глава четвертая
Похождения стодолларовой купюры
Ночью мы опять стояли. Несколько раз просыпалась, прислушивалась к ровному сопению соседок и опять засыпала. Но даже во сне пыталась ответить на вопрос, что имела в виду Вика, когда говорила: «Тогда ничего бы не случилось»?
Кое-как ответила на него утром. И то, чтобы отвязаться от себя самой. Естественно, только предположением: Суворов каким-то боком причастен к смерти первой жены. Ясное дело, умерла она скоропостижно и не от злокачественной опухоли головного мозга. Момент смерти (или убийства!) случайно видела пятилетняя дочь, о чем Суворов не подозревает. Вика по каким-то причинам не хочет раскрывать свою тайну. Боится отца? Не похоже… Скорее, жалеет. Я это уже отмечала. По всей вероятности, супруги Суворовы не были счастливы в браке. И Вику больше любил отец, чем мать.
Но неужели Вовка поднял руку на жену?! Суворов – убийца! Нет, невозможно!..
Однако эти слова девочки: «Ну почему ты не вышла за папу замуж?!»… Неужели она имела в виду, что тогда никакого убийства бы не было?…
Ну вот, теперь уже говорю об убийстве, как о свершившемся факте, хотя мне доподлинно не известно,
