У меня с Василием Витальевичем отношения складывались несколько сложно. Маша была красивая даже в старости: седая с большими карими, как говорят, огненными глазами. Человек такой искренности прямоты и чистоты, какими и бывают настоящие русские женщины 'Она была из семьи военных. Не знаю ее девичьей фамилии.
Последнее выступление Василия Витальевича оыло в 1969 году на суде над поэтом Николаем Брауном, сыном поэта Николая Леопольдовича Брауна. Он был вызван как свидетель обвинения, но горячо, как когда-то в Думе, выступил в защиту обвиняемого.
Во Владимирской тюрьме в одиночке сидел Меньшагин, бывший градоначальник Смоленска во время немецкой оккупации. Он открывал Смоленский собор. Неправда, что немцы всегда взрывали и закрывали храмы. Не будем говорить о причинах, по которым они это иногда делали, но большей частью немцы храмы как раз открывали. Так и Смоленский собор был открыт именно во время оккупации.
Меньшагин знал, чем была Катынь, кто расстреливал польских офицеров Его туда возили. Я с ним познакомилась много позже, про вела один вечер. Он рассказал тогда свою трагическую историю. Его арестовали на Западе, вернее, он сам сдался, потому что, пытаясь найти жену и дочь, ошибочно решил, что они попали в руки советских властей, и не мог остаться на свободе. А все было наоборот. Жена и дочь оказались на Западе. В конце войны была немыслимая путаница, порождавшая множество трагедий. Меньшагин получил двадцать пять лет одиночки во Владимирской тюрьме. Дело в том, что власти понимали, что он знает настоящих виновников Катыни. На всех допросах он отвечал одно: «Видел трупы. Наши говорили, что расстреляли немцы, немцы говорили — расстреляли советские. Больше ничего не знаю».
Поэтому он получил одиночку, и в ней отсидел двадцать пять лет. Я провела тот вечер с человеком, который отсидел все годы, потом попал в какой-то далекий северный инвалидный дом, где ему было очень тяжело, и выбрался, может быть, один-единственный раз, точно не знаю, в Москву.
На Нюрнбергском процессе, где выступал его заместитель, объявили, что местонахождение градоначальника неизвестно, хотя знали, что он во Владимирской тюрьме. Где-то в лагерях нашли заместите-' ля, и тот сказал, что от него требовали: Катынь — дело рук немцев. И за это получил свободу.
Еще портрет. Симон Гогиберидзе, грузинский меньшевик, эмигрировавший в Париж и где-то в начале войны вернувшийся в Грузию. Как он вернулся, не знаю, вероятно, просто перешел границу, но, к сожалению, взял советский паспорт. Он вернулся по заданию грузинских меньшевиков уговаривать грузин не противостоять Советской России, а вместе бороться против Гитлера. Это все, что я знаю о политической роли Симона. Его арестовали, конечно. Он получил двадцать пять лет, полагаю, как шпион. Отсидел во Владимире пятнадцать лет, и та самая комиссия, о которой я уже упоминала, выпустила его опять-таки как «человека без паспорта». Вышли они на свободу вдвоем с Зеей Рахимом — человеком, который был для Даниила как приемный сын так же, как Джонька была моей приемной лагерной дочкой. Зея оказался потом чистейшим авантюристом, и я не хочу о нем говорить.
Симон, с которым я видалась дважды, рассказывал, что когда они вышли из двери тюрьмы, то на улице стояла толпа людей, ожидавших освобождения сына Леонида Андреева. Потом Симон и Зея отправились через Москву в Тбилиси. В Москве Симон позвонил мне, я прибежала на Курский вокзал, и мы познакомились. Через два месяца я получила отчаянное письмо от сестры Симона. Дело в том, что, вновь просматривая документы, относящиеся к комиссии, обнаружили, что у Симона был-таки советский паспорт, и его после двух месяцев свободы вернули во Владимирскую тюрьму досиживать срок. Он сидел еще десять лет.
Мы видались с Симоном еще раз. Когда он окончательно освободился, то мы с Женей Белоусовым полетели в Тбилиси повидаться. Так вышло, что он нас встречал, а мы приехали как-то иначе. По дороге к Симону я смотрела на всех старых, сгорбленных, с трудом идущих людей. Прибежала к нему, а его сестра Нина сказала, что мы разминулись и Симон пошел нас встречать. Я посмотрела в окно и увидала — идет совсем не сгорбленный, а стройный, прямой Симон хоть лезгинку танцевать. Но прожил он еще только два года. Это был рыцарь Грузии. Последние слова, с которыми он умирал, были «Картвела, Картвела» — Грузия. В ночь его смерти, которая совпала с девятым днем со дня смерти папы, мне приснилась горная страна. Я полетела на похороны Симона в Тбилиси и из иллюминатора самолета, пролетая неподалеку от Эльбруса, увидела тот самый горный пейзаж.
К сожалению, я забыла фамилию одного юриста, который тоже сидел в одиночке. Там, конечно, люди как-то перестукивались, встречались и в общем-то друг про друга знали. Этот юрист знал о Данииле. Когда юриста одного выводили на прогулку, он выходил с пайкой хлеба и кормил голубей. Все голуби слетались ему на плечи, и он их кормил хлебом, единственным, что у него было.
Бывало и другое. Петя, молодой уголовник. Сначала он был в лагере. Возможно, преступление его было не особо тяжелым. Но в лагере случилось следующее. Там был нарядчик, который немыслимо издевался над заключенными, сам тоже заключенный. Это совсем не редкость, и у нас была такая нарядчица. Но тот, видимо, перешел все мыслимые границы, и Петя утром на разводе, во время отправки на работу, когда заключенным дают инструменты — а инструментом Пети был топор, взял и у всех на глазах этим самым топором зарубил нарядчика. Естественно, что попал он уже в тюрьму. Даниил как-то очень мягко взял его под свою опеку, я думаю, с большой пользой для души этого очень молодого человека.
Исаак Маркович Вольфин. Работал в Швеции с Коллонтай, которую высоко ценил. С самого начала войны писал в Союз заявления с просьбой отозвать его из Швеции и отправить на фронт. В 1943 году этим просьбам вняли, его вызвали, и какое-то время он служил в морских частях. Позже преподавал шведский в Военном институте иностранных языков Советской Армии. Ну а в 1946 году его арестовали, конечно, как шпиона. Кроме того, из него вытряхивали компромат на Коллонтай, но так и не вытряхнули. Дали 25 лет и отправили во Владимирскую тюрьму. Там они с Даниилом и познакомились. Он освободился гораздо раньше Даниила. Через него, «дядю Сашу», мы познакомились с его племянницей, моей тезкой Аллочкой, тогда очень юной девушкой, которая много нам помогала.
Хочу упомянуть еще один случай. Как-то дядя Саша, который после освобождения жил у Аллочкиной мамы, пришел очень взволнованный. Он был в гостях и утешал там горько плакавшую женщину. Она рыдала, потому что расстреляли ее мужа, а муж этот был следователем Исаака Марковича, который как раз его и пытал, вытаскивая компромат на Коллонтай. Это все к той же теме трагического переплетения судеб.
Теперь во Владимирской тюрьме сотрудником краеведческого музея Виталием Гуриновичем основан Музей истории Владимирской тюрьмы, где, конечно, представлены и экспонаты, посвященные Даниилу Андрееву.
Глава 25
ВСТРЕЧА
По возвращении из Владимира у меня началась трудная жизнь. Я искала работу, восстанавливалась в МОСХе. Справку об освобождении мне выдали со снятием судимости и разрешением жить в Москве. По этой справке меня восстановили как члена МОСХа еще до реабилитации. Милая секретарша МОСХа Лидия Христофоровна Шахунянц, не видевшая меня почти десять лет, сразу узнала и сказала председателю правления:
— Нет, нет, она не кандидат, она член МОСХа.
И меня восстановили. Я даже получила какие-то деньги. Искала работу, но из этого ничего не получалось.
Но главным моим занятием было непрерывное хождение в прокуратуру. Приехав от Даниила, я пошла в Военную прокуратуру. Почему в Военную? Потому что пересмотром дел миллионов, может, даже десятков миллионов заключенных были заняты все юридические органы и военные прокуратуры тоже. Их было даже жалко, потому что они привыкли иметь дело с преступниками: дезертирами, шпионами, с людьми, которые совершили что-то конкретное. Сейчас же на них обрушилась чепуха, состряпанная за многие годы советской власти, в том числе и наше дело, состоящее из романа, стихов, разговоров, дело, по которому
