принимались серьезные меры безопасности. В доме у входа мы увидели два топора с длинной рукояткой, вполне пригодные к бою, а также железный кистень — грозное оружие.
Едва мы вошли в сарай, где хранилось сено, молодой хозяин ловко захлопнул дверь и подпер ее с внешней стороны здоровенной дубиной.
Мы были в гостях, и нам дали приют, но в то же самое время мы как бы находились под арестом. Хотя как не понять хозяев: чужие люди, неизвестно кто, а в доме столько добра!
Сено было свежим, недавно скошенным, от чего благоухание его забивало все остальные запахи: конюшни, расположенной с одного бока, и летней кухни — с другого. Аромат свежескошенного сена и молодая красивая женщина, с которой у тебя только вчера завязался роман: разве этого недостаточно для того, чтобы хоть на время забыть всякие свои злоключения?
Забравшись на высокий сеновал, мы поужинали хлебом с огурцами. Не слишком сытная трапеза, к тому же огурцы были исключительно уродливыми на вид — кривыми и бугристыми.
«Зато уж точно без всяких нитратов и пестицидов», — подумал я, с хрустом откусывая. Огурец оказался сладким и очень сочным. Уже после я понял, насколько иным может быть вкус овощей и фруктов, которые выращиваются без химических удобрений.
— Он скоро умрет, если не будет лечиться, — сказала Любава, когда мы заговорили о нашем новом знакомом. — Почему ты сказал ему только о еде и ничего не сказал о лечении?
— Какое может быть лечение? — буркнул я, давясь черствой лепешкой. — Если нет лекарств…
— А травы? — улыбнулась девушка. — От этой болезни хорошо подходит отвар из почек сирени или девясила. Разве ты не знал? А еще лекарь…
Она засмеялась, и мне стало обидно.
— А ты знаешь, что за болезнь у Феодора? — спросил я. — Ну, коллега, каков ваш диагноз?
— Болезнь у него от пищи, — ответила Любава, не заметив моей иронии. — Что бы ни съел, все будет плохо. Эту порчу домовой насылает. Я, как вошла, сразу заметила, что во всех углах подметено. Ни соринки, ни пылинки, уж не говоря о крошках еды. Жадные они, здешние хозяева.
Любава осуждающе покачала головой, а мне стало интересно послушать дальше.
Выяснилось, что вокруг человека всегда много всякой невидимой живности. В доме — домовой, в сарае — сарайный, на сеновале — сенной. И живность эта хочет есть, причем вполне материальную пищу. А если остается голодной, то злится и может наслать на людей разные виды порчи, которые и есть болезни. Поэтому всякий здравомыслящий человек должен не жадничать и оставлять домовым пищу — крошки хлеба или обрезки овощей. Одним словом, домовые очень приветствуют, если в доме редко метут полы.
А лечение бывает трех видов. Первое, самое простое — это лечение травами. Нужно знать их все и знать, какая трава помогает при каких признаках болезни. Еще нужно уметь приготовлять отвары и делать мази.
— Если захочешь, — великодушно предложила девушка, — то я как-нибудь покажу тебе некоторые травы и покажу, как готовить из них лекарства.
Зато о двух других средствах целительства Любава хоть и знала хорошо, но рассказывать мне наотрез отказалась. Сказала только, что одно — это окуривание порченого, больного человека специальным составом курений, а второе я даже не сразу понял.
— Бел-горюч камень Алатырь, — так сказала Любава и, несмотря на мои расспросы, ничего более не пояснила. — Всему этому меня мама научила, — сказала она. — Мама была знаменитая ворожея и целительница, а я с детства у нее училась. Князь Рогвольд давно болел, поэтому для него лечение было очень важно. Вот он и взял меня себе в ключницы ради этого.
Она засмеялась, показав снова свою очаровательную улыбку.
— Другие князья и бояре ключницами всегда берут своих наложниц, — поведала она лукаво. — Но старый Рогвольд не нуждался в этом. Правда, он очень боялся, что об этом станет известно людям.
— Его мужская слабость помешала бы ему оставаться князем? — уточнил я, на что Любава уклончиво заметила:
— Людям не нравится, если князь слабый. Все хотят быть под защитой сильного господина.
Когда мать Любавы умерла, Рогвольд пригласил к себе ее дочь и предложил сделаться ключницей вместо матери, а заодно и целительницей своего престарелого хозяина.
— Ты будешь спать со мной? — спросила тогда семнадцатилетняя Любава, с опаской глядя на хилое тело и трясущиеся руки Рогвольда.
— Нет, — ответил он. — Но люди должны думать, что мы с тобой спим. Ты поняла меня? Это мое условие.
— Я поняла, — сказала Любава. — А кто тогда будет со мной спать?
Услышав, что станет наложницей княжеского сына Хельги, она обрадовалась. Хельги был молодой красавец, с вьющимися светлыми волосами, голубоглазый, как все русы, и очень ласковый с женщинами — о его нежностях много и возбужденно судачили многочисленные служанки в княжеском тереме и вокруг. И мужская сила у него была ого-го, не то, что у старика-отца.
— Он был неутомим, — с грустью сказала Любава, вспомнив о своем прежнем любовнике, и глаза ее подернулись пеленой печали. — Настоящий мужчина!
Тут мне стало совсем неприятно. Нет, я не Отелло, но нельзя же так в открытую издеваться над моими чувствами. Хельги — настоящий мужчина. Воевода Свенельд, видимо, тоже. А я что — не мужчина, что ли?
— Конечно, мужчина, — засмеялась Любава, когда я выразил ей свое возмущение. — Ты — пришелец-мужчина, и ты мне очень нравишься! Ты — лучше всех, Солнышко! — с этими словами она прыгнула на меня, и мы оба провалились в мягкое сено.
Уж не знаю, каков был покойный Хельги, но Любава явно была ему под стать и не уступала в «неутомимости». Бешеная энергия и сладострастие буквально исходили от ее крепкого тела. В любовных ласках она не стыдилась ничего, и ей не приходило в голову обуздывать свои желания. Сдержанная в обычной жизни, в постели Любава становилась настоящей тигрицей, самозабвенно предающейся плотским утехам.
Она отдавалась вся, целиком, до последней клетки своего тела. Я чувствовал это по ее дрожи, по ненасытной игре податливых и ищущих губ, по жару раскрытых бедер. Но она и брала свое, не стесняясь требовать желаемого удовольствия. Обхватив меня крепкими ногами и скрестив их у меня на спине, она яростно рывками двигалась мне навстречу.
Мы были уже совершенно мокрыми от пота, когда Любава хрипло произнесла:
— По-звериному. — И, выскользнув из моих объятий, встала на четвереньки, высоко задрав кверху тяжелый округлый зад.
Она стояла на локтях и коленях, опустив голову, так что золотистые волосы рассыпались по сену, перемешавшись с ним. Она ждала, крупно вздрагивая всем телом, и действительно в ту минуту была так похожа на норовистого, дикого, но укрощенного зверя, что я залюбовался.
Шлепнув девушку ладонью по отставленному заду, я спросил:
— Любишь вот так, по-звериному?
Она утвердительно замычала, и тогда я шлепнул гораздо сильнее, так что звук разнесся по всему сеновалу. Любава застонала, но продолжала стоять в ожидании ласки.
Видимо, поняв мое желание, она произнесла вслух:
— Люблю…
— Коленки шире, — велел я. — Еще! Еще шире! И прогнись как следует.
Я вошел в нее сзади — сразу и с размаха. Она взревела от сладкой боли и сладострастия, а затем, чуть помедлив и постепенно привыкая к ощущениям, так же с рычанием надвинулась на меня. Я стоял сзади на коленях, а мои руки лежали на ее крепких бедрах, задавая нужный ритм. Когда мы привыкли к нашим движениям и рычание Любавы сменилось ее благодарным сопением, я протянул руку и, крепко схватив ее за волосы, потянул на себя. Она со стоном запрокинула голову, все ее напряженно изогнувшееся тело дрожало, как натянутая тетива…
А потом, когда я сам себе уже казался утомленным и бессильным, как выжатый лимон, вдруг решительно сказала:
— Теперь я буду сверху.
