И усевшись на меня верхом, начала еще одну бесконечную скачку, от напора которой я снова забыл все на свете, и силы вернулись ко мне. Полногрудая, с тонкой, но крепкой талией, с распущенными волосами, Любава, тяжело дыша, прыгала на мне, словно боевая наездница, напоминая вакхические художественные образы, подобные кляйстовской Пентезилее.
Наши тела были скользкими, как у индусов, которые перед занятиями сексом смазывают все тело кунжутным маслом. Пот лил с нас градом, смешиваясь, оба мы уже задыхались, но не могли оторваться друг от друга. Все это время глаза Любавы были широко открыты, она смотрела на меня в упор, не отрываясь. Прыжок на мне вверх, с коротким всхлипом, а затем — вниз, уже медленнее, с громким протяжным стоном, вырывавшимся у нее из груди, как победный торжествующий клич наслаждения. А глаза с неподвижными, как у кошки, зрачками при этом все время были устремлены на меня. Любава занималась любовью самозабвенно, как будто приносила жертву какому-то неведомому божеству. Или в ту минуту этим божеством для нее был я?
— Тебе понравилось? — спросил я, когда все закончилось и Любава, приникнув ко мне, покрывала мою грудь благодарными поцелуями.
— Да, Солнышко, — прошептала она. — Это было прекрасно.
— А почему Солнышко? — нашел я в себе силы для удивления.
— А кто же ты? — спокойно ответила она, не отрывая своих губ. — Конечно, Солнышко. Красное Солнышко. — Она еще чуть подумала и с уверенностью добавила: — Мое Красное Солнышко.
Говорила она неохотно, словно собиралась после некоторого перерыва возобновить наши занятия и теперь не хотела отвлекаться. Но я чувствовал, что мне, по крайней мере, необходим более длительный перерыв.
— Вот как, — сказал я, нежась под поцелуями в районе живота. — Значит, ты придумала для меня имя. Ну да, ты же собиралась это сделать. Так теперь мое первое и главное имя будет Солнышко. Так?
— Красное Солнышко, — пробормотала Любава. — Так гораздо красивее. И, кроме того, так звать тебя буду только я.
Продолжая целовать меня, Любава медленно, но упорно сползала все ниже и ниже, и еще через минуту я испытал ощущения, показавшие мне со всей определенностью, что моя подруга отнюдь не собирается успокаиваться на достигнутом.
Она собиралась пойти по второму кругу.
— Кстати, — сказал я, — если теперь ты знаешь мое первое имя, раз сама его придумала, то и я имею право знать твое. Разве не так?
В ответ Любава промычала, потому что говорить уже не могла. Вместо слов, показавшихся ей в тот момент излишними, она удвоила свои усилия в определенном направлении, действуя при этом необычайно искусно.
Скажу откровенно: мне двадцать семь лет и я никогда не вел жизнь монаха. А поскольку не был женат, то моя сексуальная практика отнюдь не ограничивалась одной женщиной. Более того, я всегда считал себя если не завзятым Казановой, то во всяком случае вполне опытным покорителем женских сердец и иных частей тела.
Но так хорошо, как с Любавой, мне не было никогда и ни с кем. С первого же раза, когда мы сошлись на траве-мураве под дуплом гигантского дуба, это было полное, стопроцентное попадание. Мы с Любавой «попали» друг в друга — тут не было сомнения.
Женщина может быть писаной красавицей, умницей и интеллектуалкой. Может обладать ногами Наоми Кемпбелл и сексуальностью Анжелины Джоли. И вы охотно признаете все это и будете хоть всю жизнь уговаривать себя, что вам с ней хорошо. Но потом в один прекрасный день появится та, с которой вы «попадаете» друг в друга во всем, — и тогда вы погибли!
За годы своих московских любовных похождений я догадывался, что это так, но испытать подобное, этот феномен мне довелось только сейчас, на киевском сеновале десятого века от Рождества Христова. Здесь, среди пахучего сена, полуголодный и усталый, я встретил свою настоящую любовь.
Не знаю, чувствовала ли моя подруга в тот момент то же, что и я. Может быть, нет, потому что у женщин такие вещи происходят как-то по-другому. Но действовала она по-настоящему умело, потому что уже через пять минут мое лирическое настроение снова сменилось боевым и тело мое воспряло для новых схваток, в которых я должен был смело потягаться с сонмом мужчин, владевших воспоминаниями и фантазиями моей подруги.
Я должен был победить их! По-настоящему женщиной можно овладеть, лишь вытеснив из ее сознания всех других мужчин, которых она знала или о которых мечтала. И чем заменить их? Собою одним. Это нелегкая задача для ума и для тела.
— Теперь ты довольна? — спросил я, когда мы прошли по второму кругу и Любава, успокоившись, лежала в моих объятиях. Перед глазами у меня шли черно-красные круги, а сердце готово было выскочить из груди и бухало там, словно кузнечный молот.
— Теперь — да, Солнышко, — умиротворенно промурлыкала девушка и хихикнула о чем-то своем.
— Ты ведь так и не ответила мне, не назвала свое настоящее имя.
— Да? — снова хихикнула она и прижалась ко мне своим все еще обжигающим телом. — А мне показалось, что я ответила. Разве нет?
— Но я не услышал. Ты как-то невнятно ответила, я не понял.
Она поцеловала меня в шею, потом взялась зубами за мочку уха и потянула на себя.
— Разве ты еще не догадался? — сказала она. — Солнышко, какой ты ненаблюдательный. Первое имя ведь дают по внешности. Ты заметил, какого цвета у меня глаза?
— Тебя зовут Серые Глаза?
— Сероглазка! — сказала девушка и, больно укусив меня за ухо, засмеялась. — Как же ты сразу не догадался! А еще пришелец из другого мира…
В эту ночь мне снова снился сон, который я запомнил. Мы с отцом шли рядом по огромному полю, засеянному алыми маками. День был очень ярким, с голубым небом и разлитым под ним морем красных цветов, расстилающимся беспредельно, за горизонт. На горизонте алый цвет сливался с голубым, и там, как будто в мареве, видна была тонкая линия всех цветов радуги, протянувшаяся от края и до края. Не бывает в мире живых людей таких беспредельных пространств!
На этот раз я снова отчетливо осознавал, что это — сон, а не реальность, и так же осознавал, что он снится мне неспроста.
Видя отца, чувствуя его рядом с собой, я испытывал тревожное чувство: мне хотелось его о многом спросить, но я не решался. Не потому, что боялся спросить, а попросту не мог сформулировать вопросы. О чем спрашивать, когда все непонятно?
— Ты молодец, — послышался наконец голос в моих ушах.
— Я все делаю правильно? — спросил я, испытав внезапную радость.
— Ты ничего не делаешь, — раздался спокойный ответ. — Вот поэтому и молодец.
— Папа, тебе нравится Любава? — вдруг спросил я, задав вопрос, волновавший меня в ту ночь сильнее всего.
— Это неважно, — ответил голос, и я ощутил пустоту, разочарование.
Чего же тогда хочет отец? Зачем он здесь и что хочет сказать мне? Или это я должен что-то сказать ему?
Мы не шли по полю. По крайней мере, ног своих я не чувствовал и не видел. Мы с отцом как будто медленно плыли в алом цвете, низко паря над землей.
Странно, в реальной жизни я никогда не бывал на маковом поле. Да и вряд ли это вообще возможно, если ты не занимаешься изготовлением наркотика. Посевы мака жестко контролируются. И почему папа избрал именно такой антураж для нашей встречи? Насколько я помню, он никогда не был любителем всяких излишних эффектов.
— Зачем я здесь, папа? Что я должен делать?
— Делать ничего не нужно, — сказал он. — Да ты и не можешь ничего сделать. Разве ты еще не до конца ощутил свою беспомощность?
О да. Ощутил в полной мере. До такой степени, что чувствовал себя раздавленным и уничтоженным.
