заведениями, средь бела дня, практически средь шумного бала, но совершенно неслучайно взяли под руки и повлекли на допрос по делам несколько более серьезным, чем давешнее членство в клубе антиглобалистов, ей было немного страшно — и страшно интересно, кто же сумел разглядеть отражения в отражениях, тени от теней. Одну структуру в другой. Оказалось — милейшие люди, любимый зоопарк Джона.
Впрочем, они довольно быстро отнесли ее к числу агнцев. Впрочем, им так и не удалось ее толком допросить. Под воздействием препаратов правды — да почти любых препаратов — Анаит ошеломляющим образом глупела. Странный побочный эффект, но стабильный, настоящий. Чего не бывает под небесами? — пожали плечами специалисты и дальше разговаривали с ней без всякой химии. Конечно, она не сказала им, что именно такой и прожила первые двадцать четыре года своей жизни. Следующие четыре она прожила… не самым лучшим образом. И радовалась потом, что это время ей не снится. Некоторой наглости это потребовало и глупости за пределами вообразимого — найти Сообщество Иисуса, прийти к ним и сказать: я Страшила, вложите мне в голову иголок — и эта голова будет принадлежать вам. Удивительно, но ей тогда сказали «да». Удивительно, но она не жалела.
Потрясающе красивая и такая же потрясающе глупая, но это уже совершенно не важно — тип «прелесть, что за дурочка». Именно так на нее смотрел господин полковник Моран. Неважно, что щебечет райская птица; и этот тон — покровительственный, всезнающий, «папочка знает лучше». Двадцать лет назад он довел бы Анаит до слез ярости и очередной истерики из-за собственной неполноценности. Теперь… теперь ей тоже было как-то не по себе. Но по другой причине.
Анаит поймала шаг и ритм очередного широкоплечего мальчика с аккуратной стрижкой и ни с того, ни с сего подумала, что сомнение в надежности окружающего, подозрение, что земля в любой момент может уйти из-под ног, а высокая башня шагнуть и раздавить, пропитало здесь все и вся.
И что глаз этой зазеркальной бури находится в том здании, из которого она только что вышла.
«Я его всегда чуть-чуть недолюбливала, — с легким удивлением осознает Джастина, стоя в дверном проеме и глядя на собственного супруга. — А Франческо порой хочется попросту убить. Из жалости. Пресечь страдания, позаботиться об окружающей среде — например, вот об этом несчастном Деметрио, на которого протекла приведенная в нерабочее состояние система. Хуже старого холодильника, право слово. Хотя несчастный получил по заслугам: сам заварил всю эту кашу; и только нашу тонкую загадочную душу Максима я не люблю, кажется, немного, самую малость, не-люб-лю…»
Ей, наверное, куда больше нравился Максим двухлетней давности, старательно играющий роль беспринципного вездесущего карьериста и решительного профессионала. Хоть это и был сущий ужас… а все-таки легче, проще и удобнее; пусть это бессмысленный эгоизм, в котором стыдно было бы признаться, но удавить же хочется. Опять же из жалости: тоже выискался — трепетный разбойник и стыдливый безопасник!.. Оксюморон ходячий.
Деметрио, свесив свой роскошный клюв, стоит и недоуменно слушает стон и плач тирана, оккупанта и самовластного правителя. Не привык — а в первые раз десять этот, как говорит Рауль, коллоид и вправду производит впечатление. Все плохо, жизнь не удалась, обидели маленького — оторвали от любимого дела, заставили дать любимому сотруднику целебных пинков quantum satis. «Встань и иди работай», универсальная формула корпорации. Дальше Лазарь сам разматывает бинты и идет превращать хлеб в рыбу, а рыбу в рыбий жир. А чудотворец растекается по первой подвернувшейся поверхности. Его-то пинать некому.
— Вы не понимаете, да? — в пятый раз повторяет Франческо. — Вы на моей шее и за моей спиной все сидите и ничего, конечно, не понимаете. Мы же хотели тихо. Мы без крови хотели, по-хорошему. Реформа образования, под новые веяния. Спокойно, постепенно распускаем этот гадюшник, приходят новые люди, старых — на пенсию… а не на фонарь. Ну кто бы им еще предложил больше? Мы же святые просто… а теперь мы будем великомученики. Вы такое слово «паранойя» знаете, да? Вот оно придет за нами и съест. И кретинов этих съест, но они же в это не верят… они думают, что если лето из календаря вычеркнуть, засуха не наступит. А все остальные смотрят и ждут, что я, я, я что-нибудь придумаю. А я не буду! Я не могу. Я биохимик и биофизик я. У меня молекулы, они умные. А вот вы…
— Я понял… — вдруг резко кивает замминистра сельхозпромышленности по прозвищу Одуванчик, разворачивается и уходит.
— Какой умный человек! — говорит Джастина.
Сама Джастина ничуть не глупее, она ни в коем случае не будет — по крайней мере, в ближайшие два часа, — интересоваться у Франческо с какой стати, каким образом из вполне ожидаемого ответного хода (не настолько же этот, как его там, Мортон? Моран? дурак, чтобы не попытаться нейтрализовать свидетеля обвинения еще до начала скандала) должен проистечь конец света. Это можно выяснить и по своим каналам, можно, в конце концов, не тратить время и пойти спросить Максима или Анольери, какую именно бурную деятельность они сейчас разворачивают. Но не оставлять же эти опасные для разума окружающих токсичные отходы тут валяться и сеять панику?
— Супруг мой возлюбленный, — говорит она. — Идите уже погуляйте…
Море застоялось, галька на побережье лежит в омерзительном шахматном порядке… и вообще.
— Я хочу на ужин яичницу. — заявляет Джастина. — Из яиц кайры. Это традиционное альбийское блюдо и собирать их нужно лично.
И пусть он мне найдет кайру в южном полушарии. Или сразу летит в северное.
А я спокойно допишу отчет, не опасаясь, что в любимого мужа вляпается кто-то, менее стойкий.
Отчет, в отличие от любимого мужа, Джастину несколько пугал. Одуванчик тоже.
Пока домашнее жидкое несчастье сообразит, чего от него хотят, пока займется творческим решением задачи, можно разведать обстановку, прозондировать ситуацию, оценить ее самостоятельно… и тогда уже начинать бояться. Или не начинать. Но, вероятнее всего, начинать — потому что не для Максима же муж эту ситуацию сочинил? Наверняка есть что-то. Может быть, оно вчетверо страшнее жалобы команданте Амаргону — и вчетверо страшнее самого команданте Амаргона, который не лезет в отчет… точнее, вылезает из отчета как осьминог из сетчатой сумки. Из каждой дыры торчит по щупальцу, а посередине — клюв. В каждом абзаце — замминистра Деметрио Лим.
Замминистра сельской промышленности. А за сто-двести километров от любого крупного города начинается даже не чума. И не шестой век нашей эры. До чумы и шестого века им еще расти и расти. Там начинается то, из-за чего Франческо все прошлые годы терпел Черные Бригады — чтобы в джунглях и на дальней, верховой части плоскогорья был кто-то, кто контролирует ситуацию. Пусть даже этот кто-то — враг. Чтобы хотя бы все хором против правительства, а не деревня на деревню за ресурсы. А теперь в эти деревни приезжает на вездеходе бригадир-три Амаргон, бывший бригадир-три, насколько они бывают бывшими, и двое суток тихо и медленно, не повышая голоса, договаривается со старейшинами трех деревушек про колодцы, льготные кредиты и семена того, что здесь будет расти. А за это ваши женщины будут делать кирпичи, и вы пошлете столько-то молодых неженатых людей в Санта-Марию тянуть акведук. А за это из Санта-Марии придут три трактора, когда скажете, и вспашут. А людей из Фе, которые строят навесной мост, вы будете кормить пять дней в месяц до следующего сезона. А за это вы будете возить урожай не к скупщику, а через Фе на склад на грунтовке и там у вас его возьмут по совсем другой цене. Возьмут, возьмут. Они тоже льготный кредит получают и через меня договаривались, как же они не возьмут. И на каждый пугливый деревенский вопрос — а если не придут, не вспашут, пожадничают, обманут, ведь даже одной ошибки достаточно, чтобы неурожай, голод, смерть — на каждый вопрос два или три ответа: если вот так, то мы вот эдак, если вот эдак, то мы вот так, а если что — я займусь этим сам.
Во времена, когда королевство Толедское под шумок прихватило Сицилию с Корсикой и принялось устанавливать там свои порядки, на островах тоже нашлись сообразительные люди, придумавшие, как сковать всех и каждого единой цепью взаимозависимостей. Не только «заговор молчания», при котором самые дотошные инквизиторы не могли доискаться ни в одной деревне даже одного свидетеля, не то что двоих, необходимых для процесса. Не только параллельные любым оккупационным власть, торговля, закон, обычай и порядок. Еще и сложная многомерная сеть взаимовыгодных обязательств. Кто у кого покупает рыбу, кому продает вино и масло, кто у кого меняет пряности на соль… мимо, мимо толедской династии.
То ли кто-то, например, Алваро, спроворил Деметрио хороший учебник по истории — то ли Амаргон
