наверняка уже связался с руководством университета — туда сейчас хлынут просьбы о помощи, требования объяснить, что происходит, декларации о намерениях. Наверняка почти все напишут друзьям и сокурсникам. Наверняка многие обратятся к Щербине. Как к свидетелю. И как… к неформальному лидеру, каким он раньше не был, но теперь является. Как первый, кто если не понял, то хотя бы с достаточной силой почувствовал, что дело нечисто. Это соображения первого порядка. — кивает Аня сама себе, — Все эти метания можно отследить, с учетом специфики нашей работы их отслеживают наверняка. Сторонников теории заговора не убедит ничто, но серьезные люди имеют шанс понять — мы не шпионская сеть и не тайная армия нашей альма матер.
— Отлично, — кивает мистер Грин. Логика Деметрио воспроизведена достаточно близко. То, что он хотел сказать миру, Аня Рикерт услышала и повторила вслух почти дословно. Значит, его послание получилось достаточно вразумительным. — Вы можете ответить на вопрос «почему именно сеньор Лим», или вам не хватает данных?
— Самый простой ответ: потому что ему это приказал или посоветовал синьор Франческо Сфорца. Или вы. Так подумают многие. Второй простой ответ: ваше Сообщество имеет отношение к тому, что происходило с нашим университетом, и письмо — постановка дымовой завесы. А для сложных ответов — для мыслей о том, как этот кризис может сказаться на планах сеньора Лима, у меня — вы правы — не хватает данных. Господин Антонио да Монтефельтро был частым гостем в Новгороде, но я не знаю, насколько весомым было его слово.
— Спасибо, Аня, — вполне искренне благодарит мистер Грин. Вот зачем нужны начинающие аналитики. Один вопрос, один ответ — и можно не тратить время на анализ того, что подумает… не совсем обыватель, но любой человек, далекий от террановского бедлама.
Потому что настоящий ответ на вопрос «а что же взбрело в голову проклятому Одуванчику» нужно искать во Флоресте.
— А теперь вы пойдете и сварите нам горячего шоколаду из моих запасов. Пока будете варить, можете молчать. А когда мы с вами его выпьем, вы начнете работать. Суетиться, кудахтать, жаловаться и переживать. Конечно же, аккуратно суетиться, сдержанно жаловаться и кудахтать с максимальным возможным достоинством. Вас обидели, предали и продали, вас беспокоит ваше будущее, но там, глубоко внутри, вы счастливы. Потому что вы все шесть лет учебы думали, что с вами что-то не так. А не так было, оказывается, с университетом. И это открытие для вас почти стоит всех нынешних неприятностей. Да, мне корицы не класть.
Где-то под рыжей гривой Джастины Сфорца размещается бессонный, бдительный индикатор опасности. Если уж она заснула, то вокруг можно палить из пушек (салют по расписанию), проводить митинги (санкционированные) или просто устраивать вечеринку (только по приглашениям, black tie). Но достаточно и тени опасности, ничего тогда не поможет, ни передвижения на цыпочках, ни разговоры по телефону шепотом, за осторожно прикрытой дверью.
Может быть, дело вовсе не в звуках, а в отчетливо различимом металлически-остром, соленом, ледяном запахе адреналина. Глупости, что его якобы различают только животные. Человек тоже может, если научится переводить безотчетный страх, возбуждение, дрожь в руках на понятный для себя язык.
— Что? — говорит Франческо невидимому и почти неслышимому собеседнику. — Как? Я не…
И это страх. У страха большие синие глаза. Страх изъясняется междометиями. Страх не боится сам — он возмущен и недоумевает. Он так думает.
— Пожалуйста… — почти отчетливо выговаривает собеседник Франческо, и становится понятно, кто это. Наш дорогой скорпион из Лиона. Любимый экспонат нашей коллекции, который знает, сколько сейчас времени во Флоресте. Он даже в войну никого ночью не будил. — Тогда тем более займитесь этим.
Франческо на цыпочках возвращается в спальню, на середине пути понимает всю тщету своих усилий, покаянно вздыхает.
— Тебе надо было выйти замуж за библиотекаря, — это он так извиняется, видите ли.
— Я обдумаю это предложение. Что случилось?
— Этот сумасшедший партизан, — супруг, наверное, жестикулирует впотьмах, чтобы выразить, насколько именно сумасшедший, но Джастина лежит на животе на краю кровати, свесив вниз руку, и ковыряет ногтем покрытие. В висках бьется пульс, в основание черепа словно песка насыпали. — Он устроил массовую рассылку по университету. Он спятил, да?
— Какую рассылку?
— Он восстановил разговор проректора с нашим Максимом, а что не восстановил, то додумал — и разослал по экземпляру всем бывшим выпускникам Новгородского филиала за последние десять лет.
Ну надо же. Как у них все в джунглях быстро растет.
— А студентам?
— А студентам, кажется, не разослал. А может, нам просто студенты еще не звонили. А этот… говорит, что это все я.
— Ну а кто же? — удивляется Джастина, сползает с кровати, тянется к халату, почти теряет равновесие, повторяет попытку. Очень, до боли под ложечкой хочется есть. Много, горячего, сладкого, мучного.
— Я?..
— Нет, я. Это, конечно, я вчера этому партизану наговорила такое, что тут и мумия бы забегала.
— Я?
— Ты, ты. Ты ему красочно объяснял, что все пропало, как все пропало, какой ты не волшебник и как тебе хочется зарыться во влажную землю, а не спасать человечество. Потом он кивнул, сказал, что все понял — и ушел.
— Не помню. И в любом случае — какого черта? Нет, ну я ему сейчас…
— Ты его найди сначала, — советует Джастина.
— Найдут… — обещает феодальный тиран и самодур, и хватается за телефон.
Теперь можно наблюдать ту же сцену с другой стороны. «Переадресованная агрессия», иллюстрация. Слышимая половина беседы позволяет реконструировать ситуацию. Согласно реконструкции, Максима тоже только что разбудили. Претензией. Почему у него по палубе носится незакрепленный Амаргон. Четыре утра. Самое подходящее время для подобных претензий.
И Максим восстал во весь свой рост и жалуется на жизнь. Мало того, что всякие дилетанты считают, что могут одним махом сделать его, Максима, работу — даром, что ли, Максим учился шесть лет в том самом заведении, о котором речь… так им еще и подают идеи, этим дилетантам. Ускорение им придают. И кто? Кто, о боги? Непосредственное начальство. А ведь и часа не прошло, как это начальство выдавало самому Максиму таску за непрофессионализм — и правильно делало. Но как же тут быть профессионалом? Что натворили вы моей серебряной седине? Как нету седины? Уже есть.
Негодующий супруг, раз пять по слогам повторивший, что он здесь ни при чем, швыряет телефон на кровать, рявкнув короткое «доставить, можно в кандалах!», и из динамика доносится отчетливое «Ка-ак я понимаю вашу тетушку!».
«Запоздалое прозрение», роман XVII века. Нравоучительный. Вот сейчас наш прозревший Павел явится и уже в устной форме сообщит, что он еще и, вдобавок ко всему, давно занимается спецоперациями, а не внутренней безопасностью. Так что предательский удар в спину со стороны начальства считает исключительным свинством, но свинства и капибарства вне его компетенции.
Но он все же не настолько Павел. Он восстанет с одра, если все еще там лежит, и пойдет ловить Амаргона, возможно, с кандалами наперевес. И скорее всего, поймает. Возможно, на кандалы. И тогда встанет вопрос, а что с ним, с пойманным, делать.
Отпрыск толедских банкиров, европеец до кончика хвоста и богатый белый человек из-за моря, прихвостень оккупационного режима — представитель того типа людей, которых Деметрио терпеть не может, не переносит просто физиологически, аллергия… тем не менее, Рауль де Сандовал ему очень даже нравится. Человек, замечательный во всех отношениях. Всегда готов помочь, если считает дело правильным… и пить умеет так, что к утру практически трезв. Как и сам Деметрио.
А еще он замечательно жарит эту белую рыбную мелочь, которая только на удобрения и годна, а
