волне демократических преобразований она заложила такой динамит в сознание российского народа, что не взорваться он не мог. А динамит тот был очень большой мощности и состоял из требований свобод сразу и всем. Представьте себе первобытного человека, попавшего в наш космический век. Что он поймет и, главное, сделает! Ничего хорошего. Начнет разрушать то, что ему чуждо и непонятно, а главное, не нужно! То же самое случилось и с демократизацией закабаленного до уровня рабов крестьянства той царской России и едва народившегося пролетариата. Они, как первобытные люди, не понимали призывов демократов. Они ее боялись, и они от нее прятались, как черт от ладана. Сказал царь-батюшка — плохо или хорошо, но сказал! Народ ликует в городах и селах. Смотришь кинохронику тех лет и видишь толпы людей, бросающих шапки и котелки в воздух. Вот то-то и оно, котелки и шапки. Нет там ни крестьян, ни рабочих, и быть не могло. Они не могли себе представить, как жить без помазанника Божьего. Если уж его убрали, то Бог так разрешил. Но зачем тогда назначали? Не то, не то! Народ нутром своим чувствовал, что-то не так. Кто управу на дармоедов и чиновников на просторах матушки-Руси найдет? Кому пожаловаться? Некому! Какой-то там министр, высокий чиновник в губернии — пустое место. Не справиться ему с армией мздоимцев и охальников. Никак нельзя без строгой и, главное, централизованной власти в России, идущей от Бога. Нельзя и все! А сколько ни кричали демократы, а народ к их просьбам оставался глух. И Герцен в колокол звонил, и народники по избам ходили, и эсеры обещания давали осчастливить народ, а он им не верил. Только демагоги всех мастей увидели в них цивилизованную Европу и косяком потянулись в политические партии. А интеллигенция тут как тут подсуетилась — царя долой! Власть парламенту, землю крестьянину, свободу слову, всем и всем. Одна только мысль о свободе пьянила их и звала на подвиги. И они их совершали, расстреливали их семьи и детей, взрывали усадьбы и церкви, плавно переходя от одного вида террора к другому. Эта цепочка так и тянется до сих пор. Джинн выпущен из бутылки, и посадить его обратно не так-то просто. Но не мог русский мужик ни тогда, ни сейчас быть готовым к новым преобразованиям в стране. И если они их проводили, то через колено. Неважно, кто это делал, но никто не мог не делать этого. Иначе ничего не получилось бы. А если и полностью, то, как всегда, плохо. Максим Горький со своей «Песней о Буревестнике» прогремел на всю страну: пора, пора! Быть буре. И она грянула, да такая, что смела все на своем пути — и гордого певца о Буревестнике, и многих неистово кричавших о свободе. Вот тогда-то всю политическую верхушку российского общества в народе метко прозвали — мазурики. Ну как тут не вспомнить великого Гоголя. Прилепит народ прозвище, да так, что на всю жизнь. А иногда и человека нет, а прозвище продолжает жить в веках. Так и с мазуриками. Какая власть ни стоит в стране, что ни говорит народу, какие обещания ни дает, а народ знай свое: мазурики.
Впервые это прозвище Савва Николаевич услышал от отца еще в детстве. Он вспомнил, что отец при общении с мужиками полустанка назвал начальника лесопункта, толстого и вечно пьяного дядю Колю Руева, мазуриком. Савва тогда даже рассмеялся: необычное слово в устах отца, никогда не ругавшегося матом и вообще мало говорившего, работящего человека, звучало как что-то очень комическое. Обычно мазуриками называли в народе ненароком умерших чужих людей. Почему дядя Коля Руев мазурик, Савва не знал, не ведал, но слово запомнил. При любой возможности он стал наблюдать за Руевым, пытаясь по его поведению разгадать смысл слова. Отец же на вопрос сына: «Папа, кто такой мазурик?» — лишь усмехнулся: «Мал еще, вырастешь, сам узнаешь». И больше на эту тему с младшим сыном никогда не говорил.
Савва Николаевич даже сейчас, через столько прожитых им лет, как живого представил себе отца: худощавый, скромно одетый, но всегда чисто выбритый мужчина в железнодорожной фуражке, таком же фирменном пальто с блестящими пуговицами. Цивильную одежду отец почти не носил, предпочитая железнодорожную форму. И только в особо торжественных случаях и в большие праздники надевал пиджак с рубашкой, темные брюки и ботинки. Зимой отец носил овчинный полушубок, в остальное время года — полупальто или фуфайку. Праздных дней у Николая Мартынова почти не было. Большая семья, корова Сиротка, поросенок Васька, кот Сенька, куры, цыплята — все требовали еды и ухода. Николай Мартынов работал день и ночь. Если не дежурит на своей любимой железке, то что-нибудь мастерит по дому, или колет дрова, или копается на огороде с весны до осени, а летом трудится на сенокосе. Лучшего времени года, чем лето, Савва не знал. Лето — это чудо! Тепло целыми днями, ничего не нужно надевать, можно ходить в лес за ягодами и грибами, с ребятами на рыбалку. Да мало ли интересных дел летом! Но кроме ребячьих забав и игр, у детей его поколения были серьезные обязанности: прополоть картошку, наносить воды для полива огорода, накормить кур, цыплят и многое другое. Приученные с раннего возраста к труду, послевоенные дети не прятались за спинами взрослых.
Это теперь — не успел ребенок родиться, ему тут же и во всем потакают. Игрушки с пеленок какие захочет, конфеты в рот чуть ли не силком запихивают, любые прихоти тут же исполняют. Вот и растут не помощники, а потребители. А все почему? Не потому, что достаток лишний появился, хотя и не без этого. Но ведь испокон веков на Руси и в зажиточных крестьянских, мещанских семьях детей не баловали. Потому что семьи были большими: трое-четверо детей — норма, пять-шесть — не исключение, и лишь восемь- десять ребятишек — какое-то геройство. А в нынешних семьях, что в городе, что на селе тоже, один ребенок — норма, два — уже подвиг, а три или четыре — чудо, равное полету в космос. Вот и растет ребенок один- одинешенек, как птичка в золотой клетке. Вроде бы есть у него и еда, и одежда, и прихоти исполняются по первому требованию, а не получается из него доброго и отзывчивого человечка. Привык повелевать родителями, бабушкой и дедушкой.
Хорошо еще, если бабушки с дедушками окажутся старой закалки: глядишь, чему-нибудь путному дитя научат. А нет стоящего воспитания в семье, так и вырастет отпрыск нарцисс нарциссом. Самолюбование, зазнайство и самовосхваление — любимые занятия нового поколения молодежи. Обратили внимание? Конечно, как не обратишь, если это тебе навязывают каждый день и каждый час. Стоит только включить любую телевизионную передачу. Да хотя бы «Доброе утро», и что видишь? Два молодых человека, он и она, берут интервью у такого же молодого артиста или актрисы. И начинается: я люблю это, я всего достигла сама, я умная, я красивая. «Якание» везде и всюду. Нелогичное, но вполне объяснимое бормотание о своих исключительных качествах. Будь то успешный бизнесмен, политик, художник, поэт или телеведущий — все в один голос твердят о своей исключительности. И что непременно упомянут в своих рассуждениях, так это глубокие корни своего исключительного происхождения. Кто потомственный дворянин, кто чуть ли не потомок барона, князя или даже царских кровей. Диву даешься на эти передачи. Никто из крестьянских семей не вышел, чур меня, из рабочих-пролетариев. Все непременно отпрыски голубых кровей или, по крайней мере, из жалованного царем дворянства… Да Бог с ними! Посмотришь на какую-нибудь вульгарную знаменитость вроде Аллы Борисовны или вечно оскалившегося Галкина-Палкина и думаешь: то ли природа на «талантливых» потомках отдыхает, то ли дворянство липовое. Не может априори дворянин и тем более потомок голубых кровей себя не уважать, быть смешным. Нет, нет, среди особ высочайшего происхождения всякое случалось: были среди них преступники, убийцы, развратники, игроки и проходимцы, но никогда они не были шутами. Шут — это ярлык пожизненный, как и ярлык на княжение или дворянство. Но они выдавались разным людям. А вот сегодня богатые и счастливые решили соединить две взаимоисключающие вещи: балаганство и высокое происхождение, поэтому и выглядят смешными, нелепыми в своих претензиях.
«Да ладно, что это я сегодня вдруг ударился в философию и критику», — остановил себя Савва Николаевич. Возвратившись домой после напряженного рабочего дня и растопив камин, он стал неторопливо просматривать свежие газеты, купленные им при езде по городу. У Саввы Николаевича была привычка покупать газеты самому, заезжая по очереди в тот или иной киоск. Один из них был на улице Студенческой напротив университета, там постоянного клиента знали киоскеры и оставляли для него две газеты: «Завтра» и «Советская Россия». В другом киоске, на торговой площади, он брал «Коммерсантъ». При подъезде к дому выходил и покупал, не для себя, а скорее для жены, «Аргументы и факты» или «Комсомолку». Другие газеты он просто не мог читать из-за обилия грязи и порнографии, концентрация которых превышала разумную величину во всех статьях. Его от таких статей тошнило, он даже боялся брать в руки эти газеты, а если случалось иногда, то долго мыл руки, которые, как ему казалось, пахли нечистотами. Вот и сегодня, придя в себя, Савва Николаевич принялся читать. Первым делом он просмотрел газету «Завтра». Сама по себе газета считалась оппозиционной, но не конкретно той или иной, а любой власти — той, что была здесь и сейчас. Передовицу, как правило, писал известный журналист с харизматичной личностью Александр Проханов. Был ли он коммунистом или не был, Савва Николаевич не знал, да и не важно. Важно другое: этот издатель и журналист не охаивал прошлое своей страны, а,
